inthebalanceru (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
inthebalanceru) wrote2013-06-05 02:39 am
inthebalanceru) wrote2013-06-05 02:39 am
попалось
Сто лет назад на этом языке говорили одиннадцать миллионов. Нынче по частоте использования он приблизился к языкам мертвым, бывшим в употреблении два тысячелетия назад.
Литература на идиш осталась, но прочесть ее способны немногие. Читателей, как кем-то верно замечено, истребил Гитлер, писателей – Сталин.
Правда, вождь народов, пользуясь его любимым выражением, недорубил. Время, в сравнении с ним куда более милосердный палач, позволило одному из недорубленных пережить тирана на шестьдесят лет. 23 мая на 96-м году жизни ушел идишский писатель Миша Лев.
В прошлом году у себя дома в израильском городе Реховот Михаил Андреевич (так, переделав из Миши в Михаила и из Ароновича в Андреевича, его звали большую часть жизни) подарил мне свой документальный роман "Собибор".
Ему было прекрасно известно, что эту книгу, изданную на английском языке, я в состоянии прочитать, а сделанную им на идише дарственную надпись - нет. Горько улыбнувшись, посоветовал обратиться за помощью в переводе к отцу. По счастью, у меня такая возможность имелась.
"У других народов нельзя встретить человека, который бы не умел прочесть то, что написано отцом или матерью, - обронил он однажды. - Только у нас, у евреев, это возможно..."
Он прожил длинную жизнь, в ней были и мир, и война. Ему посчастливилось миновать участи, уготованной его соплеменникам Гитлером – воевал, попал в плен, бежал, вновь воевал в партизанах, вернулся живым.
После великой войны удалось избежать предрешенной Сталиным печальной судьбы авторов, писавших на идиш. Для минувшего века и то и другое было невероятным везением.
В советское время таких как Лев, рожденных в 1917 году, называли ровесниками Октября. Он и был им в полном смысле этого ушедшего уже понятия, разве что с известными национальными особенностями.
Революция дала возможность местечковому мальчику из прославленного анекдотами Бердичевского уезда учиться на родном языке – вначале в еврейской школе, потом в Еврейском машиностроительном техникуме в Харькове и, наконец, в московском пединституте на отделении еврейского языка и литературы.
И даже трудился он, до того как в сорок первом добровольцем отправиться на войну, в Центральной еврейской библиотеке.
Революция дала, война отняла. После войны поднятая нацистами волна антисемитизма не утихла, а, напротив, захлестнула их победителей, и структуры, в названии которых было что-то еврейское, стали постепенно исчезать.
Лев, тем не менее, сохранял им верность и, пока они еще существовали, работал в редакции газеты Еврейского антифашистского комитета "Эйникайт", после же ее закрытия переквалифицировался в грузчики.
И немедленно вернулся на свою стезю, как только партийная линия по отношению к еврейской культуре немного заколебалась - он стал ответсекретарем открывшегося в начале шестидесятых журнала "Советиш геймланд" ("Советская родина").
В СССР было издано 11 его книг, в основном на идише, большая часть о войне и величайшей трагедии своего народа. В вышедших в 1948 году на идиш и десять лет спустя на русском "Партизанских тропах" Лев едва ли не впервые в советской литературе рассказал о плене и концлагере.
Это было еще до шолоховской "Судьбы человека", после публикации которой в "Правде" тема плена перестала считаться табуированной.
Эта близкая ему тема не отпускала его всю жизнь, большую часть которой он посвятил сохранению памяти о беспримерном восстании в нацистском лагере смерти Собибор 14 октября 1943 года.
Полвека назад Лев подружился с человеком, придумавшим и план восстания и разрушившим гигантскую (не по размеру, по числу жертв) фабрику смерти.
Писатель понимал, что Александр Печерский встал вровень с античными героями - в отличие от нашего государства, которое ничем его за великий подвиг не наградило.
Он был не только другом, но и биографом героя, с первого дня их дружбы собирая все, что касалось этой темы – переписку, справки, газетные вырезки. После смерти Печерского в 1990 году у его наследников осталось сравнительно немного документов, основное же - было бережно сохранено Левом.
"Я, конечно, очень устал, совсем обессилел, - признавался Александр Печерский в письме ему от 6 ноября 1985 года, делясь с другом, сколько сил уходило на то, чтобы собрать и озвучить свидетельства о Собиборе. – Я понимаю, что это нужно. Люди должны знать правду о фашизме и понимать, что фашизм это действительность, а не выдумка евреев".
Евреи – после войны это слово в печати почти не произносилось, вытесненное эвфемизмами ("Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом").
Лев рассказывал мне, как через двадцать лет после войны приехал в белорусскую партизанскую деревню. Он сам был в партизанах и прошел путь в белорусских лесах от рядового разведчика до начальника штаба партизанского полка.
"Сидим, выпиваем с председателем райисполкома, моим бывшим разведчиком. В хату входит женщина и внимательно в меня вглядывается. Михась, это ты? А кто ж еще? А я тебя не узнала, сослепу показалось, какой-то жид сидит.
Мой разведчик стал ее стыдить, он же твоего сына перевязывал после ранения, привез ему фельдшера, а ты – "жид". "При немцах бы она этого слова не произнесла, - подытожил Лев. – Пришли наши, освободители, тут-то и выяснилось, что "абрамы воевали в Ташкенте".
Эту горечь он долгие годы нес в себе, по крупицам донося до людей правду о фашизме, фашизме вне зависимости от национальности, том, который никаким образом "не выдумка евреев".
Жить (не только в России) надо долго, чтобы суметь до кого-то достучаться, тем более если стремишься сказать о чем-то на родном языке. С 1996 года Лев жил в Израиле, продолжал писать на идиш, сотрудничал с американской газетой на идиш "Форвертс".
Писатель заблаговременно передал свой архив в Американский мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне. В нем собрана обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора.
Те писали ему, своему освободителю и кумиру, присылали книги и материалы, в том числе и из-за границы, куда его так ни разу не выпустили, даже на премьеру снятого о нем в Голливуде фильма.
Там же - документы, характеристики, рукописная копия справки: "Дана тех. инт. 2 р. Печерскому А.А. в том, что он находился в 15 отдельном штурмовом стрелковом батальоне на основании директивы Генерального штаба КА от 14.06.44 г. за № 12/ 309593. Свою вину перед Родиной искупил кровью. Командир 15 ОШСБ гв. майор Андреев Нач. штаба гв. к-н Щепкин 20 августа 1944 г. № 245".
Штурмовой батальон – не что иное как разновидность штрафбата, предназначенная для проштрафившихся (неважно, на самом деле или только в воображении особистов) офицеров.
Да, представьте, таким образом родина наградила своего героя после соединения партизанского отряда, в котором тот после плена воевал, с Красной армией.
"Только я видел эту справку, - рассказывал мне Михаил Андреевич. - Он никому, никогда, кроме меня, не говорил, что был в штрафбате. Не хотел, чтобы об этом знали. Печерский относился к числу тех побывавших в плену фронтовиков, которые всю жизнь чувствовали свою несуществующую вину за плен".
Год назад во время стажировки в Вашингтоне я наткнулся на архив Лева и не смог пройти мимо – меня интересовало все, что связано с фигурой Александра Печерского. Тогда же, с моего звонка в Израиль, началось наше знакомство, поначалу заочное.
Не скажу, что он встретил тот первый звонок с радостью, скорее - с известным недоверием. К нему часто обращались с расспросами о Собиборе и Печерском.
По его словам (правда, сказанным много позже) молодых расспросчиков нередко отличали торопливость, невежество и нежелание разбираться с реалиями прошлого, а тех, кто постарше, больше волновали посторонние мотивы, чаще всего политического толка.
Ворчание старого писателя стало мне понятным какое-то время спустя, когда я оказался на одном посвященном Собибору заседании, где одни выступавшие отрабатывали политтехнологический заказ, а другие исполняли долг либерала, в данном случае по защите евреев. Чувствовалось, что судьба героев восстания не сильно их занимала.
К тому же мой первый вопрос Михаилу Андреевичу явно не понравился. А спросил я его о том, почему Александр Печерский ничем не проявил себя в мирное время, отчего ничего заметного не случилось с ним после войны.
"Это он там был героем, - услышал я в ответ, - а тут быть героем было совершенно невозможно".
Потом, однако, Лев признался, что пожалел о сказанном, будто произнес о своем кумире нечто обидное. На мой же взгляд, ничего обидного для Печерского сказано не было.
Давление советской повседневной жизни на человека было столь велико, что не было тех, кто смог бы его выдержать и всегда оставаться самим собой.
Да что там Печерский, если сталинские маршалы, по словам Бродского (сказанным о Георгии Жукове), "смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою".
В общем, первый разговор вышел комом, но потом дело пошло лучше. Не то что бы наши телефонные беседы шли уж очень бойко. Разговаривал Михаил Андреевич медленно, едва ли не после каждого слова следовала пауза.
Тем не менее, на все мои вопросы давался конкретный ответ с точными деталями, мой собеседник пребывал, как говорится, в полном рассудке и трезвой памяти.
Уже после возвращения в Москву мне позвонил Илья Васильев, инициатор переиздания брошюры Александра Печерского "Восстание в Собибуровском лагере", и попросил написать к ней послесловие.
В ответ на мое удивление, почему я, он сослался на рекомендацию Миши Лева, сказавшего, будто мне известно о герое Собибора больше, чем кому бы то ни было. Конечно, это было не так, по крайней мере, на тот момент.
Но намек Михаила Андреевича я понял и, не ограничившись написанием послесловия, принялся разыскивать следы, оставшиеся после ухода Печерского, расспрашивать его родственников, копаться в архивах и о результатах изысканий регулярно докладывать по телефону их вдохновителю.
К тому моменту я прочитал его роман о Собиборе и хотел знать, что в нем правда, а что - нет. И услышал в ответ: "Я бы сам не стал бы писать “Длинные тени” как роман, с добавлением вымышленных героев, если бы редактор не сказал - иначе не пройдет".
Подумав, он добавил, что в восьмидесятые годы (время выхода романа) публикация документальной книги о еврейском восстании в концлагере была невозможна.
Тем не менее, все главы, относящиеся к Печерскому, по его словам, носили сугубо документальный характер. Кое-что он все же присочинил, причем это "что-то" было так похоже на правду, что перешло в историческую литературу в качестве факта.
В романе рассказано о том, как после войны скрывались в Бразилии комендант Собибора Франц Штангль и его лучший ученик Густав Вагнер. Достоверно известно лишь то, что они жили в относительной близости (пятьдесят километров) друг от друга.
Первым был обнаружен и арестован комендант, и охотившийся за ним много лет Симон Визенталь не раз говорил, что если бы не сделал в жизни ничего другого, после ареста такого ужасного человека, как Штангль, его жизнь не была бы напрасной.
Еще известно то, что уже после его смерти в тюремной камере, 20 апреля 1978 года Вагнер принимал участие в посвященном дню рождения фюрера сборище нацистов, с чего, собственно, и началась история его поимки, закончившаяся успехом.
Лев в своем романе дополнил эту историю легендой, будто бы Вагнер после смерти Штангля увлекся его женой и вместе с нею праздновал день рождения Гитлера. Каково же было мое удивление, когда я услышал об этом как о реальном факте в сериале BBC "Охотники за нацистами" (сезон 2 серия 8)! Так вымысел писателя совместился с правдой.
В конце концов, наша очная встреча состоялась. Это было в июле 2012 года, Леву незадолго до нее исполнилось 95 лет. Его квартира в Реховоте напомнила мне благополучный писательский дом рядом с метро Аэропорт на излете советской власти.
С отдельной гостиной и спальней, приличной мебелью, горкой, книжными полками. Совсем не похоже на стариковское жилье.
"Только так и надо", - сказал он в ответ на мою похвалу и деловито сел за стол показывать документы, которых я еще не видел.
В их числе была скопированная по просьбе Лева в одном из белорусских архивов "докладная записка в партизанскую бригаду имени Сталина от политрука 1-й роты отряда имени Ворошилова Энберг Н.Б.": "Будучи за рекой Буг… по направлению к городу Холм, мне пришлось узнать, что на ст. Собибор есть печь, в которой сжигают людей".
Кое-что из того, о чем мы тогда говорили, я попытался озвучить в книге, которая выйдет в свет к семидесятилетию восстания в Собиборе. Теперь уже ничего не уточнишь, звонить некому, остается только посвятить ее светлой памяти Михаила Андреевича. Что еще сказать?
...Те люди, которых вначале удушили, а потом сожгли в Собиборе, говорили на идиш.
Лев Симкин http://aen.ru/?page=articleoftheday&article_id=3300
Литература на идиш осталась, но прочесть ее способны немногие. Читателей, как кем-то верно замечено, истребил Гитлер, писателей – Сталин.
Правда, вождь народов, пользуясь его любимым выражением, недорубил. Время, в сравнении с ним куда более милосердный палач, позволило одному из недорубленных пережить тирана на шестьдесят лет. 23 мая на 96-м году жизни ушел идишский писатель Миша Лев.
В прошлом году у себя дома в израильском городе Реховот Михаил Андреевич (так, переделав из Миши в Михаила и из Ароновича в Андреевича, его звали большую часть жизни) подарил мне свой документальный роман "Собибор".
Ему было прекрасно известно, что эту книгу, изданную на английском языке, я в состоянии прочитать, а сделанную им на идише дарственную надпись - нет. Горько улыбнувшись, посоветовал обратиться за помощью в переводе к отцу. По счастью, у меня такая возможность имелась.
"У других народов нельзя встретить человека, который бы не умел прочесть то, что написано отцом или матерью, - обронил он однажды. - Только у нас, у евреев, это возможно..."
Он прожил длинную жизнь, в ней были и мир, и война. Ему посчастливилось миновать участи, уготованной его соплеменникам Гитлером – воевал, попал в плен, бежал, вновь воевал в партизанах, вернулся живым.
После великой войны удалось избежать предрешенной Сталиным печальной судьбы авторов, писавших на идиш. Для минувшего века и то и другое было невероятным везением.
В советское время таких как Лев, рожденных в 1917 году, называли ровесниками Октября. Он и был им в полном смысле этого ушедшего уже понятия, разве что с известными национальными особенностями.
Революция дала возможность местечковому мальчику из прославленного анекдотами Бердичевского уезда учиться на родном языке – вначале в еврейской школе, потом в Еврейском машиностроительном техникуме в Харькове и, наконец, в московском пединституте на отделении еврейского языка и литературы.
И даже трудился он, до того как в сорок первом добровольцем отправиться на войну, в Центральной еврейской библиотеке.
Революция дала, война отняла. После войны поднятая нацистами волна антисемитизма не утихла, а, напротив, захлестнула их победителей, и структуры, в названии которых было что-то еврейское, стали постепенно исчезать.
Лев, тем не менее, сохранял им верность и, пока они еще существовали, работал в редакции газеты Еврейского антифашистского комитета "Эйникайт", после же ее закрытия переквалифицировался в грузчики.
И немедленно вернулся на свою стезю, как только партийная линия по отношению к еврейской культуре немного заколебалась - он стал ответсекретарем открывшегося в начале шестидесятых журнала "Советиш геймланд" ("Советская родина").
В СССР было издано 11 его книг, в основном на идише, большая часть о войне и величайшей трагедии своего народа. В вышедших в 1948 году на идиш и десять лет спустя на русском "Партизанских тропах" Лев едва ли не впервые в советской литературе рассказал о плене и концлагере.
Это было еще до шолоховской "Судьбы человека", после публикации которой в "Правде" тема плена перестала считаться табуированной.
Эта близкая ему тема не отпускала его всю жизнь, большую часть которой он посвятил сохранению памяти о беспримерном восстании в нацистском лагере смерти Собибор 14 октября 1943 года.
Полвека назад Лев подружился с человеком, придумавшим и план восстания и разрушившим гигантскую (не по размеру, по числу жертв) фабрику смерти.
Писатель понимал, что Александр Печерский встал вровень с античными героями - в отличие от нашего государства, которое ничем его за великий подвиг не наградило.
Он был не только другом, но и биографом героя, с первого дня их дружбы собирая все, что касалось этой темы – переписку, справки, газетные вырезки. После смерти Печерского в 1990 году у его наследников осталось сравнительно немного документов, основное же - было бережно сохранено Левом.
"Я, конечно, очень устал, совсем обессилел, - признавался Александр Печерский в письме ему от 6 ноября 1985 года, делясь с другом, сколько сил уходило на то, чтобы собрать и озвучить свидетельства о Собиборе. – Я понимаю, что это нужно. Люди должны знать правду о фашизме и понимать, что фашизм это действительность, а не выдумка евреев".
Евреи – после войны это слово в печати почти не произносилось, вытесненное эвфемизмами ("Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом").
Лев рассказывал мне, как через двадцать лет после войны приехал в белорусскую партизанскую деревню. Он сам был в партизанах и прошел путь в белорусских лесах от рядового разведчика до начальника штаба партизанского полка.
"Сидим, выпиваем с председателем райисполкома, моим бывшим разведчиком. В хату входит женщина и внимательно в меня вглядывается. Михась, это ты? А кто ж еще? А я тебя не узнала, сослепу показалось, какой-то жид сидит.
Мой разведчик стал ее стыдить, он же твоего сына перевязывал после ранения, привез ему фельдшера, а ты – "жид". "При немцах бы она этого слова не произнесла, - подытожил Лев. – Пришли наши, освободители, тут-то и выяснилось, что "абрамы воевали в Ташкенте".
Эту горечь он долгие годы нес в себе, по крупицам донося до людей правду о фашизме, фашизме вне зависимости от национальности, том, который никаким образом "не выдумка евреев".
Жить (не только в России) надо долго, чтобы суметь до кого-то достучаться, тем более если стремишься сказать о чем-то на родном языке. С 1996 года Лев жил в Израиле, продолжал писать на идиш, сотрудничал с американской газетой на идиш "Форвертс".
Писатель заблаговременно передал свой архив в Американский мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне. В нем собрана обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора.
Те писали ему, своему освободителю и кумиру, присылали книги и материалы, в том числе и из-за границы, куда его так ни разу не выпустили, даже на премьеру снятого о нем в Голливуде фильма.
Там же - документы, характеристики, рукописная копия справки: "Дана тех. инт. 2 р. Печерскому А.А. в том, что он находился в 15 отдельном штурмовом стрелковом батальоне на основании директивы Генерального штаба КА от 14.06.44 г. за № 12/ 309593. Свою вину перед Родиной искупил кровью. Командир 15 ОШСБ гв. майор Андреев Нач. штаба гв. к-н Щепкин 20 августа 1944 г. № 245".
Штурмовой батальон – не что иное как разновидность штрафбата, предназначенная для проштрафившихся (неважно, на самом деле или только в воображении особистов) офицеров.
Да, представьте, таким образом родина наградила своего героя после соединения партизанского отряда, в котором тот после плена воевал, с Красной армией.
"Только я видел эту справку, - рассказывал мне Михаил Андреевич. - Он никому, никогда, кроме меня, не говорил, что был в штрафбате. Не хотел, чтобы об этом знали. Печерский относился к числу тех побывавших в плену фронтовиков, которые всю жизнь чувствовали свою несуществующую вину за плен".
Год назад во время стажировки в Вашингтоне я наткнулся на архив Лева и не смог пройти мимо – меня интересовало все, что связано с фигурой Александра Печерского. Тогда же, с моего звонка в Израиль, началось наше знакомство, поначалу заочное.
Не скажу, что он встретил тот первый звонок с радостью, скорее - с известным недоверием. К нему часто обращались с расспросами о Собиборе и Печерском.
По его словам (правда, сказанным много позже) молодых расспросчиков нередко отличали торопливость, невежество и нежелание разбираться с реалиями прошлого, а тех, кто постарше, больше волновали посторонние мотивы, чаще всего политического толка.
Ворчание старого писателя стало мне понятным какое-то время спустя, когда я оказался на одном посвященном Собибору заседании, где одни выступавшие отрабатывали политтехнологический заказ, а другие исполняли долг либерала, в данном случае по защите евреев. Чувствовалось, что судьба героев восстания не сильно их занимала.
К тому же мой первый вопрос Михаилу Андреевичу явно не понравился. А спросил я его о том, почему Александр Печерский ничем не проявил себя в мирное время, отчего ничего заметного не случилось с ним после войны.
"Это он там был героем, - услышал я в ответ, - а тут быть героем было совершенно невозможно".
Потом, однако, Лев признался, что пожалел о сказанном, будто произнес о своем кумире нечто обидное. На мой же взгляд, ничего обидного для Печерского сказано не было.
Давление советской повседневной жизни на человека было столь велико, что не было тех, кто смог бы его выдержать и всегда оставаться самим собой.
Да что там Печерский, если сталинские маршалы, по словам Бродского (сказанным о Георгии Жукове), "смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою".
В общем, первый разговор вышел комом, но потом дело пошло лучше. Не то что бы наши телефонные беседы шли уж очень бойко. Разговаривал Михаил Андреевич медленно, едва ли не после каждого слова следовала пауза.
Тем не менее, на все мои вопросы давался конкретный ответ с точными деталями, мой собеседник пребывал, как говорится, в полном рассудке и трезвой памяти.
Уже после возвращения в Москву мне позвонил Илья Васильев, инициатор переиздания брошюры Александра Печерского "Восстание в Собибуровском лагере", и попросил написать к ней послесловие.
В ответ на мое удивление, почему я, он сослался на рекомендацию Миши Лева, сказавшего, будто мне известно о герое Собибора больше, чем кому бы то ни было. Конечно, это было не так, по крайней мере, на тот момент.
Но намек Михаила Андреевича я понял и, не ограничившись написанием послесловия, принялся разыскивать следы, оставшиеся после ухода Печерского, расспрашивать его родственников, копаться в архивах и о результатах изысканий регулярно докладывать по телефону их вдохновителю.
К тому моменту я прочитал его роман о Собиборе и хотел знать, что в нем правда, а что - нет. И услышал в ответ: "Я бы сам не стал бы писать “Длинные тени” как роман, с добавлением вымышленных героев, если бы редактор не сказал - иначе не пройдет".
Подумав, он добавил, что в восьмидесятые годы (время выхода романа) публикация документальной книги о еврейском восстании в концлагере была невозможна.
Тем не менее, все главы, относящиеся к Печерскому, по его словам, носили сугубо документальный характер. Кое-что он все же присочинил, причем это "что-то" было так похоже на правду, что перешло в историческую литературу в качестве факта.
В романе рассказано о том, как после войны скрывались в Бразилии комендант Собибора Франц Штангль и его лучший ученик Густав Вагнер. Достоверно известно лишь то, что они жили в относительной близости (пятьдесят километров) друг от друга.
Первым был обнаружен и арестован комендант, и охотившийся за ним много лет Симон Визенталь не раз говорил, что если бы не сделал в жизни ничего другого, после ареста такого ужасного человека, как Штангль, его жизнь не была бы напрасной.
Еще известно то, что уже после его смерти в тюремной камере, 20 апреля 1978 года Вагнер принимал участие в посвященном дню рождения фюрера сборище нацистов, с чего, собственно, и началась история его поимки, закончившаяся успехом.
Лев в своем романе дополнил эту историю легендой, будто бы Вагнер после смерти Штангля увлекся его женой и вместе с нею праздновал день рождения Гитлера. Каково же было мое удивление, когда я услышал об этом как о реальном факте в сериале BBC "Охотники за нацистами" (сезон 2 серия 8)! Так вымысел писателя совместился с правдой.
В конце концов, наша очная встреча состоялась. Это было в июле 2012 года, Леву незадолго до нее исполнилось 95 лет. Его квартира в Реховоте напомнила мне благополучный писательский дом рядом с метро Аэропорт на излете советской власти.
С отдельной гостиной и спальней, приличной мебелью, горкой, книжными полками. Совсем не похоже на стариковское жилье.
"Только так и надо", - сказал он в ответ на мою похвалу и деловито сел за стол показывать документы, которых я еще не видел.
В их числе была скопированная по просьбе Лева в одном из белорусских архивов "докладная записка в партизанскую бригаду имени Сталина от политрука 1-й роты отряда имени Ворошилова Энберг Н.Б.": "Будучи за рекой Буг… по направлению к городу Холм, мне пришлось узнать, что на ст. Собибор есть печь, в которой сжигают людей".
Кое-что из того, о чем мы тогда говорили, я попытался озвучить в книге, которая выйдет в свет к семидесятилетию восстания в Собиборе. Теперь уже ничего не уточнишь, звонить некому, остается только посвятить ее светлой памяти Михаила Андреевича. Что еще сказать?
...Те люди, которых вначале удушили, а потом сожгли в Собиборе, говорили на идиш.
Лев Симкин http://aen.ru/?page=articleoftheday&article_id=3300