![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
inthebalanceruэто стало доходить до меня намного позже, чем "здесь и сейчас".
в третьем уже тысячелетии
Оригинал взят у![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
messie_anatol в Внук Алексея Костерина Алексей Смирнов вспоминает генерала Григоренко
в третьем уже тысячелетии
Оригинал взят у
messie_anatol в Внук Алексея Костерина Алексей Смирнов вспоминает генерала Григоренкоhttp://gendirector1.blogspot.ru/p/blog-page_08.html
Генерал Григоренко
Он приходил к нам прямой и крепкий. Даже палка в его руке выглядела не как инвалидная, а оружием смотрелась – не подходи!
Что он то ли в отставке, то ли разжалованный – не имело для меня значения. Главным был его вид, умение держаться просто, но очень убедительно.
Все время они громко что-то обсуждали с дедом, спорили, но никогда они не ругались, не было этого.
Дед, Алексей Евграфович Костерин, был уверен в справедливости марксистско-ленинского учения. Петр Григорьевич тоже. Оба считали, что надо вернуться к «ленинским нормам» партийной жизни.
Да и как не быть им в том уверенными, коли всю жизнь отдали за идею торжества пролетариата? Хотя один был писателем, а другой генералом.
Когда дед сидел за письменным столом, нельзя было шуметь, громко говорить и топать.
Но приходил Петр Григорьевич, и тишина заканчивалась – генерал не умел шептать.
Даже мне, мальчишке, уже было понятно, что в стране непорядок и надо что-то исправить, вот, наверное, старики и исправляют.
Но, судя по печали стариков, по их озабоченности и тревоге, – не все у них шло гладко. Я даже не знал, когда и за что Петра Григорьевича стали преследовать, сажать, за что исключили из партии, разжаловали.
Первый обыск был у нас, в Трубниковском переулке аж в 1950-х, когда я совсем маленьким был. Но запомнил как фотографию: какие-то дяди снимают оконные трубки-багеты для штор, и заглядывают внутрь, крутят эти трубки. Даже меня поднимали, кроватку осматривали.
Вот эти самые дядьки, наверное, и мешали нашим старикам, не давали им что-то сказать и сделать что-то хорошее, а что они хотели именно хорошее – в том не было сомнения.
Помню один довольно ожесточенный спор. Петр Григорьевич крепко ругал за что-то Виктора Красина, а Володя Лапин, интеллигентнейший человек, все говорил, что у Красина слишком видна «постоянная внутренняя мыслительная работа» и уже потому, дескать, он хороший, а не плохой.
Было это задолго до известного публичного покаяния этого самого Красина перед КГБ и советским народом.
К деду приходило много людей, много было споров и обсуждений, которых я не понимал.
Но все эти разговоры были уже тем невольным фоном, который откладывался для неизвестного тогда моего будущего. Было странное твердое чувство, что придется и мне узнать все то, о чем шли споры, и может быть даже весь путь повторить. Но вот передо мной живой генерал. Это уже слишком: неужели и воевать придется?
Еще при жизни деда, до его смерти в 1968 году, я забегал к Петру Григорьевичу в квартиру на Комсомольском проспекте рядом с метро «Парк Культуры». Дед ли что просил передать или Петр Григорьевич – неважно, я просто выполнял.
Квартира был уютная, жена Петра Григорьевича – Зинаида Михайловна – очень приветливая, открытая, теплая. Всегда кормила меня. Иногда и я помогал – сходить за хлебом, например.
Помню, было у них много народа, все сели за стол, а хлеба нет.
- Ну-ка, Алексей, сходи-ка к набережной, там магазин хлебный: белого две и черного буханку.
Я сгонял быстро, ощущая себя полезным, вернулся, а Петр Григорьевич из дальнего угла стола громко и при всех:
- Ты ЧТО это купил!? Ты разве не знаешь, какой черный хлеб нужен? Надо простой за 16 копеек, а ты купил обдирный за 18!
- Виноват, товарищ генерал!
Через левое плечо кругом марш, - через 10 минут был ржаной за 16.
Это я уже в армии отслужил и стал бояться его всерьез – у нас в части даже если майор заглянет - все боялись, а тут целый генерал!
Петр Григорьевич потом написал книгу «В подполье можно встретить только крыс». Такое название он придумал, чтобы подчеркнуть – все его действия были принципиально открытыми и честными, ничего ни он сам не скрывал, и никто не смел повторять стиль партии большевиков.
Если писали тогда письмо протеста – подписывались своими именами и даже адреса указывали.
Мою маму выгнали за это из партии и с работы по защите от сельхозвредителей. Сразу рухнула разработанная ей «антивредительская система» против всяких жучков и личинок, но для властей все это было нипочем – пусть хоть вся страна рухнет, лишь бы они властвовали вечно. Будь ты боевой генерал, будь академик или занят борьбой с действительными вредителями, но во вредителях окажешься ты сам, если сомневаешься в правоте линии партии и ее «вооруженной руки» – КГБ.
Ощущение было как от нехватки воздуха, невыносимое для ищущих и творческих натур. Но для таких, как мой дед и Петр Григорьевич, это было время работы, возможности приложить свои силы, реализовать, как сейчас говорят, свои гражданские потенции.
Тяжкое и душное время это, как ни странно, породило необыкновенно теплую атмосферу среди участников правозащитного движения.
Семья Григоренко поддерживала мою маму и когда ее уволили с работы, и когда смертельно заболела ее мать, моя бабушка, и когда сама мама попала в больницу – всегда находили время зайти, проведать, поддержать.
Удивительно, но сейчас, в наши дни, ничего этого не стало. Люди дичатся, отходят в сторону, услышав про чужие проблемы. Настало пора безвременья, когда «всем на все наплевать». После десятков лет войн, лишений и репрессий люди устали. Вот, наверное, причина тотальной гражданской пассивности. И как не хватает сегодня той святой, братской взаимопомощи...
Генерал, два правозащитника (Алексей и Сергей), генеральша
тетя Зина, мои мама и жена, Алик (сын Зинаиды Михайловны)
Был у генерала в семье взрослый сын Зинаиды Михайловны от первого брака Алик. Он был болен психически, от рождения, и я его боялся.
Однажды, я собирался уже уходить от них, а тетя Зина вдруг говорит, что Алик меня проводит.
Мне идти надо было мимо церкви на Садовое, чтоб на троллейбус сесть.
– А как же Алик вернется? – спросил я с тайной надеждой.
– Ничего, он сумеет, - сказала генеральша.
И вот идем. Алик рядом, что-то бормочет.
Вошли в церковный двор, что напротив их дома, на близкой ограде голуби сидят. Я протянул руку - голубь тут же вспорхнул.
Алик подошел, взял одного и встал на фоне храма с голубем на руке.…
Ударили колокола. Мороз по коже…
– Алик! Как это у тебя получается?!
– Я свят-о-о-й…
После вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 г. сердце деда не выдержало. Он отослал свой партбилет в ЦК с осуждающим письмом. Вызвали его в райком партии, я пошел с ним. А там тетки ходят по коридорам, низкие, кривоногие, с усами, в пиджаках и с беломоринами в зубах.
Они вызвали деда в кабинет. Я услышал его странный крик...
Мы еле добрели домой, и я не знал, как ему помочь. Он слег и через два дня у него не выдержало сердце. Я его держал, пытался приподнять, думая, что так ему будет легче, но дед вдруг весь покраснел, захрипел и сделал долгий, облегченный выдох….
Петр Григорьевич приехал немедленно. Вошел молча, не поздоровавшись, уронил палку и сразу прошел к дедовской кровати. Почти упав на деда, он обнял его и закричал:
- Алешка!!! Алешка… Что же ты наделал?… Как же я без тебя?!..
Странно, он же войну прошел, сколько раз видел смерть, почему же он так? – думал я.
Потом было все как во сне: много людей, бабка моя приемная - совсем никакая…
Все куда-то звали, спешили, что-то говорили.
Были знаменитые похороны, когда на гражданской панихиде впервые громко прозвучали свободные речи.
Сотрудники КГБ были и на похоронах, и у нас в квартире. Они успокаивали бабку, гладили ее по руке, говорили, что во всем виноват «этот Григоренко», который, мол, и довел деда до смерти.
И хотя это было очевидное вранье, и все видели настоящую, редкую мужскую дружбу генерала и старого большевика, бабка испугалась, стала им верить и позволила забрать почти весь дедовский архив. Что-то я успел из него ночами перефотографировать, отдавая отснятые пленки Петру Григорьевичу…
После смерти деда я чувствовал себя совсем одиноко и стал чаще ходить в семью его друга. Зинаида Михайловна меня кормила, давала что-то из одежки, а то я немного «дошел» студентом дневного отделения - стипендия была 35 рублей, приходилось в столовке выпрашивать бесплатный соус с бесплатным хлебом… Но и стипендия была под угрозой – за две тройки деканат пообещал ее снять.
Физика, как хотел, из меня не вышло – в институт пришли двое.
Звали их, кажется, обоих Владимирами Владимировичами. Или Ивановичами, или Александровичами - неважно! -так их братия всегда представлялась, но я этого еще не знал и очень волновался.
Они вызвали меня в отдел кадров института, перед этим выгнав оттуда испуганных сотрудников.
Один Владимир Владимирович был мягкий, хороший, но сидел от меня дальше, чем другой Владимир Владимирович, который на меня кричал и требовал, чтобы я перестал ходить к «этому Григоренко».
Владимир же Владимирович добрый с укором, но и с некоторой даже симпатией говорил, что поможет мне, что стипендии меня они «не дадут лишить» (тут он слегка сдвинул брови, как бы осуждая в душе тех, кто собирается «лишить»).
Но, чтобы помочь мне, всего-то требуется, чтобы я тоже помог, но не прервал бы плохих своих контактов, а наоборот – ходил «туда» почаще (он не сказал – куда), а потом бы с ним, Владимиром Владимировичем, встречался и рассказывал, что там и как.
Я попытался возражать, говорил, что в окружении моего деда и Григоренко замечательные люди, например, тот же замечательный литератор Владимир Лапин…
Оба кэгэбиста засмеялись: да он же больной!
Я был потрясен этим сообщением и попросил время подумать, чем вызвал взрыв негодования и новых угроз у Владимира Владимировича злого и упрекающий взгляд доброго.
Оба были настолько уверены в немедленном и нужном результате, что я крепко обиделся и, когда вышел, тут же направился к Петру Григорьевичу и рассказал ему обо всем.
Так появилась первая публикация по моему делу в нашем главном диссидентском сборнике –“Хронике Текущих событий”.
30 апреля 1969 г
«ВОКРУГ СЕМЬИ А.Е.КОСТЕРИНА.
ВЕРУ ИВАНОВНУ КОСТЕРИНУ, вдову писателя, после смерти мужа окружил «вниманием работники КГБ. Они звонят ей, справляются о здоровье, навещают дома и приглашают к себе – в КГБ. Из подробностей их бесед известно немногое: под нажимом новых друзей В.И.КОСТЕРИНА подписала какое-то заявление против друзей мужа; она предпринимает какие-то действия, чтобы КГБ мог не возвращать П.Г.ГРИГОРЕНКО экземпляры произведений А.Е.КОСТЕРИНА, подаренные ему писателем при жизни и изъятые при обыске; ВЕРА ИВАНОВНА поверила и сама теперь рассказывает знакомым, что ГРИГОРЕНКО передал за рубеж половину произведений КОСТЕРИНА. Основное же, в чем хотят помочь ей сотрудники КГБ,- это надежно пристроить архив покойного писателя. Можно опасаться, что многолетний литературный труд А.Е.КОСТЕРИНА попадет в руки наиболее ненавистной ему организации.
Одновременно КГБ занялся "воспитанием" внука КОСТЕРИНА, студента Горного института АЛЕКСЕЯ СМИРНОВА. 31 марта и 1 апреля с.г. сотрудники КГБ провели две беседы с отцом АЛЕШИ, человеком, который никогда не принимал участия в воспитании сына, а последние два года вообще его не видел. В первый раз ему рассказали, что его сын связался с "ярым антисоветчиком" ГРИГОРЕНКО и скоро их обоих арестуют. А если даже не арестуют, то сына выгонят из института. На следующий день линия переменилась: ГРИГОРЕНКО не арестуют, его оставляют как "приманку для молодежи": кто к нему ходит - попадает на заметку. И от этой судьбы отец в союзе с КГБ может спасти АЛЕШУ.
С самим АЛЕКСЕЕМ СМИРНОВЫМ провели беседу 2 апреля с.г. в помещении отдела кадров института. Два сотрудника КГБ, назвавшиеся ВЛАДИМИРОМ ИВАНОВИЧЕМ ВОЛОДИНЫМ и АЛЕКСЕЕМ МИХАЙЛОВИЧЕМ, провели с ним беседу - по сути дела, противозаконный допрос: его расспрашивали обо всех его друзьях и знакомых, выясняли политические убеждения, сообщали клеветнические сведения о друзьях А.Е.КОСТЕРИНА. В конце концов, от него потребовали прекратить "связь c Григоренко"»
В 1982, в Лефортовской тюрьме, следователь предъявил мне обвинение как раз с того момента. Мол, я начал свою преступную деятельность именно тогда.
Я спросил, почему же меня сразу не арестовали, а так долго ждали?
Майор Вячеслав Николаевич Капаев ответил, что мое преступление непростое и относится к разряду «накапливающихся».
Я спросил, правильно ли понял, что, вот, например, если бы рассказал 99 антисоветских анекдотов за 10 лет, то этого еще бы не хватило для ареста, а вот сотый – он и есть тот самый последний, который и губит?
Следователь всерьез обиделся.
Но там, в камерах, я часто вспоминал крепкого генерала, помнил о нем, как помню и сейчас. Он мне помогал и там; ему и его друзьям обязан я тем, что выжил.
Москва, 2006 г.
ПАМЯТИ АЛЕКСЕЯ КОСТЕРИНА
Выступление П. Григоренко на похоронах А. Е. Костерина
в московском крематории 14 ноября 1968 года
Подвиг воина гигантский
И стыд сраженных им врагов
В суде ума, в суде веков —
Ничто пред доблестью гражданской.
К. Рылеев. Ода «Гражданское мужество».
Да, далеко не каждый наделён таким качеством, как гражданское мужество. Алексею Евграфовичу, тело которого мы провожаем сегодня в последний земной путь, это качество было присуще органически.
На моих глазах совершались героические воинские подвиги. Совершали их многие. На смерть во имя победы над врагом на поле боя шли массы. Но даже многие из тех, кто были настоящими героями в бою, отступают, когда надо проявить мужество гражданское. Чтобы совершить подвиг гражданственности, надо очень любить людей, ненавидеть зло и беззаконие и верить, верить беззаветно в победу правого дела. Алексею все это было присуще. И тем тяжелее нам сегодня.
Дорогая Вера Ивановна, дорогие Лена и Алеша, дорогие Ирма и Вера, дорогие родственники покойного! Мы понимаем, как всем вам тяжело, особенно вам, Вера Ивановна, — его самому близкому человеку. Мы понимаем как тяжело его дочери Лене и воспитывавшемуся у вас внуку — наследнику имени и дела своего деда — Алеше Костерину. Понимаем и горе Ирмы, для которой в лице Алексея Евграфовича ушёл из жизни не просто брат ее расстрелянного отца, а человек, на которого она перенесла дочернюю любовь. Но поверьте, что наша скорбь, горе его друзей и соратников, тоже очень тяжелы. Наши ряды поредели, и утрату эту мы ничем восполнить не можем. В наших рядах мы, видимо, ещё долго будем ощущать большую брешь, а в сердцах — неутихающую боль. Вот почему, выражая вам самое сердечное соболезнование, я одновременно соболезную всем его друзьям, всему демократическому движению, особенно всем борцам за национальное равноправие малых наций. Они потеряли в лице Алексея Костерина горячего и непоколебимого, умного и душевного своего защитника. Я вижу здесь представителей многих наций. Их было бы куда больше, если бы люди вовремя узнали о его кончине. Но, к сожалению, наша печать не пожелала оповестить об этом, а телеграф позаботился, чтобы некоторые телеграммы шли не очень быстро. В Фергане, например, телеграмма получена только вчера вечером. Поэтому, выражая соболезнование всем вам, я одновременно не могу не выразить своего возмущения и презрения тем, кто всячески пытался помешать нам провести похороны достойно того, что заслужил этот человек.
Дорогие товарищи! И моя душа стонет от горя. И я плачу вместе с вами. Особенно соболезную я вам, представители многострадального крымско-татарского народа. Многие из вашей нации знали Алексея Евграфовича при его жизни, дружили с ним. Он был всегда с вами и среди вас. Он и останется с вами. Думаю, что Нурфет, звонивший вчера из Ферганы, выразил общее мнение вашего народа, когда заявил: «Мы не признаём его смерти. Он будет всегда жить среди нас». Вы знаете, что Алексей Евграфович питал чувства большой любви к вашему народу. Недаром он и прах свой завещал крымским татарам. И мы — Вера Ивановна и все его друзья — выполним этот завет и перевезем урну с его прахом в Крым, как только будет восстановлена крымско-татарская автономия на земле ваших предков. Верьте, Костерин будет продолжать бороться за это. Мы надеемся также, что среди советских писателей найдутся люди, способные подхватить костеринское знамя и повести борьбу за равноправие малых народов не только в США, Латинской Америке и Африке, но и у себя дома, в своей стране.
Я очень недолго знаю Алексея. Меньше трех лет. Но у меня прошла с ним рядом целая жизнь. Самый близкий мне человек еще при жизни Костерина сказал: «Тебя сотворил Костерин». И я не спорил. Да, сотворил — превратил бунтаря в борца. И я ему буду благодарен за это до конца дней своих. Я буду помнить каждый шаг, пройденный с ним рядом. Мы были неразлучны, даже когда находились территориально врозь. И я могу сказать, что знаю этого человека всю жизнь и одобряю каждый его шаг, каждую его мысль. И он дал мне право называться одним из самых близких его друзей.
Что же могу сказать я о нем, как самый близкий его друг? Что привлекало меня в нем с особой силой?
Прежде всего, — его человечность, его неиссякаемая любовь к людям и вера в них, вера в то, что человек создан для того, чтобы идти по земле с гордо поднятой головой, а не ползать — то ли перед властью денег, то ли перед «авторитетами», то ли перед власть имущими. Человек по Костерину — мыслящее существо. Поэтому ему от природы присуще стремиться к познанию, т. е. критически оценивать действительность, делать собственные выводы и свободно высказывать свои убеждения и взгляды. Он и сам был таким человеком — мыслителем с очень зорким взглядом на жизнь. За эту черту его жутко ненавидели те, кто считает, что люди существуют для того, чтобы создавать фон для «вождей», аплодировать им и кричать «ура!», слепо верить в них, молиться на них, безропотно сносить все их издевательства над собой и похрюкивать от удовольствия, если в корыто нальют пойла побольше, чем в другие, и погуще.
Алексей отвечал таким существам в человеческом образе полной взаимностью. Людьми их он не считал и верил, что недалеко то время, когда человечество навсегда избавится от подобной мерзости. Он ненавидел не только их, но и созданные ими порядки. Он не уставал повторять слова Ленина: «Нет ничего более жестокого и бездушного, чем чиновничье-бюрократическая машина». Поэтому он считал, что у коммуниста нет более важной задачи, чем разрушение этой машины. Но он не был экстремистом в принятом ныне значении слова — бунтарем-разрушителем. Он был уверен, что работа разрушения этой машины — не просто разовое силовое действие, что это — длительная работа, связанная с преодолением многовековых предрассудков и мистического преклонения перед государством, веры в то, что люди могут существовать только в условиях надсмотра над ними, в условиях подавления их мысли и воли извне навязанной силой. Иначе говоря, разрушение чиновничье-бюрократической машины это, прежде всего — революция в умах, в сознании людей, что немыслимо в условиях тоталитаризма. Поэтому важнейшая задача сегодняшнего дня — развитие подлинной ленинской демократии, бескомпромиссная борьба против тоталитаризма, скрывающегося под маской так называемой «социалистической демократии». Этому он и отдавал все свои силы.
Сегодня на примере жизни, смерти и похорон Костерина мы воочию убеждаемся в правоте ленинской характеристики «нравственного лица» чиновничье-бюрократической машины. В условиях господства этой машины любой из тех, кто сидел на партийном собрании, разбиравшем «персональное дело Костерина», молча слушал клевету на своего товарища по партии, зная, что тот стоит на краю могилы, и потом голосовал за его исключение, понимая, что это не только морально-психический удар по тяжело больному человеку, но и санкция на дальнейшую его травлю, может сказать — «Ну, что я мог поделать один?» — и, освободив, таким образом, совесть, спать спокойно. До этих людей, воспитанных не в духе личной ответственности за все, что происходит в мире, а в бездушном подчинении «указаниям», так и не дойдет, что они участвовали в убийстве человека, т. к. не только травмировали больного, но хотели лишить его того главного, что делает человека человеком — права мыслить.
А те, кто организовали исключение из партии, а затем как воры, в глубокой тайне, пытались лишить Костерина писательского звания, а вернее, тех преимуществ, кои вытекают из права быть записанным писателем в бюрократических кондуитах, — они что скажут? Они получили «указания» и с видом всемогущим взялись за «разжалование», даже не понимая, что имя писателя приобретается не путем подачи заявления о приеме в ССП. Они забыли, а, может, и не знают, что ни Пушкин, ни Толстой в этой организации не состояли. Они настолько веруют в силу своих бюрократических установлений, что пытались лишить писательского звания даже такого величайшего поэта нашей страны, как Пастернак. Они не понимают и того, что Солженицын и без их Союза останется великим писателем, а его произведения переживут века, в то время как их бюрократическое творение без писателей, подобных Пастернаку и Солженицыну, — никому не нужная пустышка. Им и невдомек, что каждому действительному писателю приятнее разделить судьбу Пастернака и Костерина, чем заседать рядом с воронковыми и ильиными. Им еще многое непонятно — этим винтикам чиновничье-бюрократической машины «во писательстве». Ни у кого из них даже угрызений совести не появится. Как же! Они ведь «долг свой выполнили» — крутили колеса не ими заведенной машины. А что погиб человек в результате этого — так при чем тут они?!
Никто не виновен. У всех совесть чиста. И у директора столовой, который накануне дня похорон принял наш заказ на поминки по усопшему, а за 2 часа до похорон, после того как его навестили двое с синенькими книжечками, категорически отказал и вернул полученный накануне задаток; и у коменданта крематория, который под руководством таинственной личности в цивильном сократил положенные нам полчаса (два оплаченных срока) до 18 минут; и у тех многочисленных типов в гражданском и чинов милиции, которые непрерывно маячили у нас на глазах, омрачая и без того тяжёлые минуты нашего горестного прощания, — у всех у них совесть спокойная. Все они выполняли «указания», хотя никто из них даже не знает толком, от кого они исходят. Только у одного человека — работника морга, который, тоже руководствуясь указаниями таинственной личности, выдал нам тело нашего друга не за час, как было условлено, а за 20 минут до отъезда из морга, — только у него, после того, как он прослушал выступления нескольких друзей писателя-большевика, шевельнулось, видимо, что-то человеческое, и он с просительно-извиняющимся выражением на лице сказал нам вслед: «Поймите, пожалуйста, что я же не по своей воле сделал это».
Вот какова эта машина, машина, вращаемая нашими руками и головами, беспощадно нас давящая, уничтожающая лучших людей нашего общества, делающая всех невиновными, неответственными за совершаемые ей преступления, освобождающая своих слуг от совести. Страшная, жестокая, бездушная машина.
Именно против этой машины и боролся Костерин всю свою жизнь. Именно от нее он защищал людей. И люди шли к нему, становились с ним рядом, заслоняли его собой. В его кругу не возникал ни национальный вопрос, ни проблема отцов и детей. Украинцы, немцы, чехи, турки, чеченцы, крымские татары и многие другие национальности (всех и не перечислить) находили теплый прием в его доме; среди всех них, а особенно среди крымских татар, чеченцев и ингушей, у него было много близких друзей. То же и с возрастами. Наряду с людьми его поколения, с ним дружили и люди среднего возраста, и молодежь — такие, как талантливый физик-теоретик, сведённый в могилу той же чиновничье-бюрократической машиной, 28-летний Валерий Павлинчук, как ныне отбывающий срок в лагерях строгого режима организатор демонстрации на площади Пушкина в защиту Галанскова, Гинзбурга и других — Володя Буковский, и многие еще более молодые, которых я, по понятным причинам, не назову.
В надгробной речи нельзя рассказать все о таком человеке, как покойный, особенно, когда горло сжимается горем и душит злоба против убийц этого замечательного человека — коммуниста, демократа-интернационалиста, несгибаемого бойца за человеческое достоинство, за права человека, когда слуги убийц пытаются прервать тебя, не дать тебе высказать все что просится наружу из самой глубины сердца.
Прощаясь с покойником, обычно говорят: «Спи спокойно, дорогой товарищ!». Я этого не скажу. Во-первых, потому что он меня не послушает. Он все равно будет воевать. Во-вторых, мне без тебя, Алеша, никак нельзя Ты во мне сидишь. И оставайся там. Без тебя и мне не жить. Поэтому не спи, Алешка! Воюй, Алешка Костерин, костери всякую мерзопакость, которая хочет вечно крутить ту проклятую машину, с которой ты боролся всю жизнь! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя.
Свобода будет! Демократия будет! Твой прах в Крыму будет!
Генерал Григоренко
Он приходил к нам прямой и крепкий. Даже палка в его руке выглядела не как инвалидная, а оружием смотрелась – не подходи!
Что он то ли в отставке, то ли разжалованный – не имело для меня значения. Главным был его вид, умение держаться просто, но очень убедительно.
Все время они громко что-то обсуждали с дедом, спорили, но никогда они не ругались, не было этого.
Дед, Алексей Евграфович Костерин, был уверен в справедливости марксистско-ленинского учения. Петр Григорьевич тоже. Оба считали, что надо вернуться к «ленинским нормам» партийной жизни.
Да и как не быть им в том уверенными, коли всю жизнь отдали за идею торжества пролетариата? Хотя один был писателем, а другой генералом.
Когда дед сидел за письменным столом, нельзя было шуметь, громко говорить и топать.
Но приходил Петр Григорьевич, и тишина заканчивалась – генерал не умел шептать.
Даже мне, мальчишке, уже было понятно, что в стране непорядок и надо что-то исправить, вот, наверное, старики и исправляют.
Но, судя по печали стариков, по их озабоченности и тревоге, – не все у них шло гладко. Я даже не знал, когда и за что Петра Григорьевича стали преследовать, сажать, за что исключили из партии, разжаловали.
Первый обыск был у нас, в Трубниковском переулке аж в 1950-х, когда я совсем маленьким был. Но запомнил как фотографию: какие-то дяди снимают оконные трубки-багеты для штор, и заглядывают внутрь, крутят эти трубки. Даже меня поднимали, кроватку осматривали.
Вот эти самые дядьки, наверное, и мешали нашим старикам, не давали им что-то сказать и сделать что-то хорошее, а что они хотели именно хорошее – в том не было сомнения.
Помню один довольно ожесточенный спор. Петр Григорьевич крепко ругал за что-то Виктора Красина, а Володя Лапин, интеллигентнейший человек, все говорил, что у Красина слишком видна «постоянная внутренняя мыслительная работа» и уже потому, дескать, он хороший, а не плохой.
Было это задолго до известного публичного покаяния этого самого Красина перед КГБ и советским народом.
К деду приходило много людей, много было споров и обсуждений, которых я не понимал.
Но все эти разговоры были уже тем невольным фоном, который откладывался для неизвестного тогда моего будущего. Было странное твердое чувство, что придется и мне узнать все то, о чем шли споры, и может быть даже весь путь повторить. Но вот передо мной живой генерал. Это уже слишком: неужели и воевать придется?
Еще при жизни деда, до его смерти в 1968 году, я забегал к Петру Григорьевичу в квартиру на Комсомольском проспекте рядом с метро «Парк Культуры». Дед ли что просил передать или Петр Григорьевич – неважно, я просто выполнял.
Квартира был уютная, жена Петра Григорьевича – Зинаида Михайловна – очень приветливая, открытая, теплая. Всегда кормила меня. Иногда и я помогал – сходить за хлебом, например.
Помню, было у них много народа, все сели за стол, а хлеба нет.
- Ну-ка, Алексей, сходи-ка к набережной, там магазин хлебный: белого две и черного буханку.
Я сгонял быстро, ощущая себя полезным, вернулся, а Петр Григорьевич из дальнего угла стола громко и при всех:
- Ты ЧТО это купил!? Ты разве не знаешь, какой черный хлеб нужен? Надо простой за 16 копеек, а ты купил обдирный за 18!
- Виноват, товарищ генерал!
Через левое плечо кругом марш, - через 10 минут был ржаной за 16.
Это я уже в армии отслужил и стал бояться его всерьез – у нас в части даже если майор заглянет - все боялись, а тут целый генерал!
Петр Григорьевич потом написал книгу «В подполье можно встретить только крыс». Такое название он придумал, чтобы подчеркнуть – все его действия были принципиально открытыми и честными, ничего ни он сам не скрывал, и никто не смел повторять стиль партии большевиков.
Если писали тогда письмо протеста – подписывались своими именами и даже адреса указывали.
Мою маму выгнали за это из партии и с работы по защите от сельхозвредителей. Сразу рухнула разработанная ей «антивредительская система» против всяких жучков и личинок, но для властей все это было нипочем – пусть хоть вся страна рухнет, лишь бы они властвовали вечно. Будь ты боевой генерал, будь академик или занят борьбой с действительными вредителями, но во вредителях окажешься ты сам, если сомневаешься в правоте линии партии и ее «вооруженной руки» – КГБ.
Ощущение было как от нехватки воздуха, невыносимое для ищущих и творческих натур. Но для таких, как мой дед и Петр Григорьевич, это было время работы, возможности приложить свои силы, реализовать, как сейчас говорят, свои гражданские потенции.
Тяжкое и душное время это, как ни странно, породило необыкновенно теплую атмосферу среди участников правозащитного движения.
Семья Григоренко поддерживала мою маму и когда ее уволили с работы, и когда смертельно заболела ее мать, моя бабушка, и когда сама мама попала в больницу – всегда находили время зайти, проведать, поддержать.
Удивительно, но сейчас, в наши дни, ничего этого не стало. Люди дичатся, отходят в сторону, услышав про чужие проблемы. Настало пора безвременья, когда «всем на все наплевать». После десятков лет войн, лишений и репрессий люди устали. Вот, наверное, причина тотальной гражданской пассивности. И как не хватает сегодня той святой, братской взаимопомощи...
Генерал, два правозащитника (Алексей и Сергей), генеральша
тетя Зина, мои мама и жена, Алик (сын Зинаиды Михайловны)
Был у генерала в семье взрослый сын Зинаиды Михайловны от первого брака Алик. Он был болен психически, от рождения, и я его боялся.
Однажды, я собирался уже уходить от них, а тетя Зина вдруг говорит, что Алик меня проводит.
Мне идти надо было мимо церкви на Садовое, чтоб на троллейбус сесть.
– А как же Алик вернется? – спросил я с тайной надеждой.
– Ничего, он сумеет, - сказала генеральша.
И вот идем. Алик рядом, что-то бормочет.
Вошли в церковный двор, что напротив их дома, на близкой ограде голуби сидят. Я протянул руку - голубь тут же вспорхнул.
Алик подошел, взял одного и встал на фоне храма с голубем на руке.…
Ударили колокола. Мороз по коже…
– Алик! Как это у тебя получается?!
– Я свят-о-о-й…
После вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 г. сердце деда не выдержало. Он отослал свой партбилет в ЦК с осуждающим письмом. Вызвали его в райком партии, я пошел с ним. А там тетки ходят по коридорам, низкие, кривоногие, с усами, в пиджаках и с беломоринами в зубах.
Они вызвали деда в кабинет. Я услышал его странный крик...
Мы еле добрели домой, и я не знал, как ему помочь. Он слег и через два дня у него не выдержало сердце. Я его держал, пытался приподнять, думая, что так ему будет легче, но дед вдруг весь покраснел, захрипел и сделал долгий, облегченный выдох….
Петр Григорьевич приехал немедленно. Вошел молча, не поздоровавшись, уронил палку и сразу прошел к дедовской кровати. Почти упав на деда, он обнял его и закричал:
- Алешка!!! Алешка… Что же ты наделал?… Как же я без тебя?!..
Странно, он же войну прошел, сколько раз видел смерть, почему же он так? – думал я.
Потом было все как во сне: много людей, бабка моя приемная - совсем никакая…
Все куда-то звали, спешили, что-то говорили.
Были знаменитые похороны, когда на гражданской панихиде впервые громко прозвучали свободные речи.
Сотрудники КГБ были и на похоронах, и у нас в квартире. Они успокаивали бабку, гладили ее по руке, говорили, что во всем виноват «этот Григоренко», который, мол, и довел деда до смерти.
И хотя это было очевидное вранье, и все видели настоящую, редкую мужскую дружбу генерала и старого большевика, бабка испугалась, стала им верить и позволила забрать почти весь дедовский архив. Что-то я успел из него ночами перефотографировать, отдавая отснятые пленки Петру Григорьевичу…
После смерти деда я чувствовал себя совсем одиноко и стал чаще ходить в семью его друга. Зинаида Михайловна меня кормила, давала что-то из одежки, а то я немного «дошел» студентом дневного отделения - стипендия была 35 рублей, приходилось в столовке выпрашивать бесплатный соус с бесплатным хлебом… Но и стипендия была под угрозой – за две тройки деканат пообещал ее снять.
Физика, как хотел, из меня не вышло – в институт пришли двое.
Звали их, кажется, обоих Владимирами Владимировичами. Или Ивановичами, или Александровичами - неважно! -так их братия всегда представлялась, но я этого еще не знал и очень волновался.
Они вызвали меня в отдел кадров института, перед этим выгнав оттуда испуганных сотрудников.
Один Владимир Владимирович был мягкий, хороший, но сидел от меня дальше, чем другой Владимир Владимирович, который на меня кричал и требовал, чтобы я перестал ходить к «этому Григоренко».
Владимир же Владимирович добрый с укором, но и с некоторой даже симпатией говорил, что поможет мне, что стипендии меня они «не дадут лишить» (тут он слегка сдвинул брови, как бы осуждая в душе тех, кто собирается «лишить»).
Но, чтобы помочь мне, всего-то требуется, чтобы я тоже помог, но не прервал бы плохих своих контактов, а наоборот – ходил «туда» почаще (он не сказал – куда), а потом бы с ним, Владимиром Владимировичем, встречался и рассказывал, что там и как.
Я попытался возражать, говорил, что в окружении моего деда и Григоренко замечательные люди, например, тот же замечательный литератор Владимир Лапин…
Оба кэгэбиста засмеялись: да он же больной!
Я был потрясен этим сообщением и попросил время подумать, чем вызвал взрыв негодования и новых угроз у Владимира Владимировича злого и упрекающий взгляд доброго.
Оба были настолько уверены в немедленном и нужном результате, что я крепко обиделся и, когда вышел, тут же направился к Петру Григорьевичу и рассказал ему обо всем.
Так появилась первая публикация по моему делу в нашем главном диссидентском сборнике –“Хронике Текущих событий”.
30 апреля 1969 г
«ВОКРУГ СЕМЬИ А.Е.КОСТЕРИНА.
ВЕРУ ИВАНОВНУ КОСТЕРИНУ, вдову писателя, после смерти мужа окружил «вниманием работники КГБ. Они звонят ей, справляются о здоровье, навещают дома и приглашают к себе – в КГБ. Из подробностей их бесед известно немногое: под нажимом новых друзей В.И.КОСТЕРИНА подписала какое-то заявление против друзей мужа; она предпринимает какие-то действия, чтобы КГБ мог не возвращать П.Г.ГРИГОРЕНКО экземпляры произведений А.Е.КОСТЕРИНА, подаренные ему писателем при жизни и изъятые при обыске; ВЕРА ИВАНОВНА поверила и сама теперь рассказывает знакомым, что ГРИГОРЕНКО передал за рубеж половину произведений КОСТЕРИНА. Основное же, в чем хотят помочь ей сотрудники КГБ,- это надежно пристроить архив покойного писателя. Можно опасаться, что многолетний литературный труд А.Е.КОСТЕРИНА попадет в руки наиболее ненавистной ему организации.
Одновременно КГБ занялся "воспитанием" внука КОСТЕРИНА, студента Горного института АЛЕКСЕЯ СМИРНОВА. 31 марта и 1 апреля с.г. сотрудники КГБ провели две беседы с отцом АЛЕШИ, человеком, который никогда не принимал участия в воспитании сына, а последние два года вообще его не видел. В первый раз ему рассказали, что его сын связался с "ярым антисоветчиком" ГРИГОРЕНКО и скоро их обоих арестуют. А если даже не арестуют, то сына выгонят из института. На следующий день линия переменилась: ГРИГОРЕНКО не арестуют, его оставляют как "приманку для молодежи": кто к нему ходит - попадает на заметку. И от этой судьбы отец в союзе с КГБ может спасти АЛЕШУ.
С самим АЛЕКСЕЕМ СМИРНОВЫМ провели беседу 2 апреля с.г. в помещении отдела кадров института. Два сотрудника КГБ, назвавшиеся ВЛАДИМИРОМ ИВАНОВИЧЕМ ВОЛОДИНЫМ и АЛЕКСЕЕМ МИХАЙЛОВИЧЕМ, провели с ним беседу - по сути дела, противозаконный допрос: его расспрашивали обо всех его друзьях и знакомых, выясняли политические убеждения, сообщали клеветнические сведения о друзьях А.Е.КОСТЕРИНА. В конце концов, от него потребовали прекратить "связь c Григоренко"»
В 1982, в Лефортовской тюрьме, следователь предъявил мне обвинение как раз с того момента. Мол, я начал свою преступную деятельность именно тогда.
Я спросил, почему же меня сразу не арестовали, а так долго ждали?
Майор Вячеслав Николаевич Капаев ответил, что мое преступление непростое и относится к разряду «накапливающихся».
Я спросил, правильно ли понял, что, вот, например, если бы рассказал 99 антисоветских анекдотов за 10 лет, то этого еще бы не хватило для ареста, а вот сотый – он и есть тот самый последний, который и губит?
Следователь всерьез обиделся.
Но там, в камерах, я часто вспоминал крепкого генерала, помнил о нем, как помню и сейчас. Он мне помогал и там; ему и его друзьям обязан я тем, что выжил.
Москва, 2006 г.
ПАМЯТИ АЛЕКСЕЯ КОСТЕРИНА
Выступление П. Григоренко на похоронах А. Е. Костерина
в московском крематории 14 ноября 1968 года
Подвиг воина гигантский
И стыд сраженных им врагов
В суде ума, в суде веков —
Ничто пред доблестью гражданской.
К. Рылеев. Ода «Гражданское мужество».
Да, далеко не каждый наделён таким качеством, как гражданское мужество. Алексею Евграфовичу, тело которого мы провожаем сегодня в последний земной путь, это качество было присуще органически.
На моих глазах совершались героические воинские подвиги. Совершали их многие. На смерть во имя победы над врагом на поле боя шли массы. Но даже многие из тех, кто были настоящими героями в бою, отступают, когда надо проявить мужество гражданское. Чтобы совершить подвиг гражданственности, надо очень любить людей, ненавидеть зло и беззаконие и верить, верить беззаветно в победу правого дела. Алексею все это было присуще. И тем тяжелее нам сегодня.
Дорогая Вера Ивановна, дорогие Лена и Алеша, дорогие Ирма и Вера, дорогие родственники покойного! Мы понимаем, как всем вам тяжело, особенно вам, Вера Ивановна, — его самому близкому человеку. Мы понимаем как тяжело его дочери Лене и воспитывавшемуся у вас внуку — наследнику имени и дела своего деда — Алеше Костерину. Понимаем и горе Ирмы, для которой в лице Алексея Евграфовича ушёл из жизни не просто брат ее расстрелянного отца, а человек, на которого она перенесла дочернюю любовь. Но поверьте, что наша скорбь, горе его друзей и соратников, тоже очень тяжелы. Наши ряды поредели, и утрату эту мы ничем восполнить не можем. В наших рядах мы, видимо, ещё долго будем ощущать большую брешь, а в сердцах — неутихающую боль. Вот почему, выражая вам самое сердечное соболезнование, я одновременно соболезную всем его друзьям, всему демократическому движению, особенно всем борцам за национальное равноправие малых наций. Они потеряли в лице Алексея Костерина горячего и непоколебимого, умного и душевного своего защитника. Я вижу здесь представителей многих наций. Их было бы куда больше, если бы люди вовремя узнали о его кончине. Но, к сожалению, наша печать не пожелала оповестить об этом, а телеграф позаботился, чтобы некоторые телеграммы шли не очень быстро. В Фергане, например, телеграмма получена только вчера вечером. Поэтому, выражая соболезнование всем вам, я одновременно не могу не выразить своего возмущения и презрения тем, кто всячески пытался помешать нам провести похороны достойно того, что заслужил этот человек.
Дорогие товарищи! И моя душа стонет от горя. И я плачу вместе с вами. Особенно соболезную я вам, представители многострадального крымско-татарского народа. Многие из вашей нации знали Алексея Евграфовича при его жизни, дружили с ним. Он был всегда с вами и среди вас. Он и останется с вами. Думаю, что Нурфет, звонивший вчера из Ферганы, выразил общее мнение вашего народа, когда заявил: «Мы не признаём его смерти. Он будет всегда жить среди нас». Вы знаете, что Алексей Евграфович питал чувства большой любви к вашему народу. Недаром он и прах свой завещал крымским татарам. И мы — Вера Ивановна и все его друзья — выполним этот завет и перевезем урну с его прахом в Крым, как только будет восстановлена крымско-татарская автономия на земле ваших предков. Верьте, Костерин будет продолжать бороться за это. Мы надеемся также, что среди советских писателей найдутся люди, способные подхватить костеринское знамя и повести борьбу за равноправие малых народов не только в США, Латинской Америке и Африке, но и у себя дома, в своей стране.
Я очень недолго знаю Алексея. Меньше трех лет. Но у меня прошла с ним рядом целая жизнь. Самый близкий мне человек еще при жизни Костерина сказал: «Тебя сотворил Костерин». И я не спорил. Да, сотворил — превратил бунтаря в борца. И я ему буду благодарен за это до конца дней своих. Я буду помнить каждый шаг, пройденный с ним рядом. Мы были неразлучны, даже когда находились территориально врозь. И я могу сказать, что знаю этого человека всю жизнь и одобряю каждый его шаг, каждую его мысль. И он дал мне право называться одним из самых близких его друзей.
Что же могу сказать я о нем, как самый близкий его друг? Что привлекало меня в нем с особой силой?
Прежде всего, — его человечность, его неиссякаемая любовь к людям и вера в них, вера в то, что человек создан для того, чтобы идти по земле с гордо поднятой головой, а не ползать — то ли перед властью денег, то ли перед «авторитетами», то ли перед власть имущими. Человек по Костерину — мыслящее существо. Поэтому ему от природы присуще стремиться к познанию, т. е. критически оценивать действительность, делать собственные выводы и свободно высказывать свои убеждения и взгляды. Он и сам был таким человеком — мыслителем с очень зорким взглядом на жизнь. За эту черту его жутко ненавидели те, кто считает, что люди существуют для того, чтобы создавать фон для «вождей», аплодировать им и кричать «ура!», слепо верить в них, молиться на них, безропотно сносить все их издевательства над собой и похрюкивать от удовольствия, если в корыто нальют пойла побольше, чем в другие, и погуще.
Алексей отвечал таким существам в человеческом образе полной взаимностью. Людьми их он не считал и верил, что недалеко то время, когда человечество навсегда избавится от подобной мерзости. Он ненавидел не только их, но и созданные ими порядки. Он не уставал повторять слова Ленина: «Нет ничего более жестокого и бездушного, чем чиновничье-бюрократическая машина». Поэтому он считал, что у коммуниста нет более важной задачи, чем разрушение этой машины. Но он не был экстремистом в принятом ныне значении слова — бунтарем-разрушителем. Он был уверен, что работа разрушения этой машины — не просто разовое силовое действие, что это — длительная работа, связанная с преодолением многовековых предрассудков и мистического преклонения перед государством, веры в то, что люди могут существовать только в условиях надсмотра над ними, в условиях подавления их мысли и воли извне навязанной силой. Иначе говоря, разрушение чиновничье-бюрократической машины это, прежде всего — революция в умах, в сознании людей, что немыслимо в условиях тоталитаризма. Поэтому важнейшая задача сегодняшнего дня — развитие подлинной ленинской демократии, бескомпромиссная борьба против тоталитаризма, скрывающегося под маской так называемой «социалистической демократии». Этому он и отдавал все свои силы.
Сегодня на примере жизни, смерти и похорон Костерина мы воочию убеждаемся в правоте ленинской характеристики «нравственного лица» чиновничье-бюрократической машины. В условиях господства этой машины любой из тех, кто сидел на партийном собрании, разбиравшем «персональное дело Костерина», молча слушал клевету на своего товарища по партии, зная, что тот стоит на краю могилы, и потом голосовал за его исключение, понимая, что это не только морально-психический удар по тяжело больному человеку, но и санкция на дальнейшую его травлю, может сказать — «Ну, что я мог поделать один?» — и, освободив, таким образом, совесть, спать спокойно. До этих людей, воспитанных не в духе личной ответственности за все, что происходит в мире, а в бездушном подчинении «указаниям», так и не дойдет, что они участвовали в убийстве человека, т. к. не только травмировали больного, но хотели лишить его того главного, что делает человека человеком — права мыслить.
А те, кто организовали исключение из партии, а затем как воры, в глубокой тайне, пытались лишить Костерина писательского звания, а вернее, тех преимуществ, кои вытекают из права быть записанным писателем в бюрократических кондуитах, — они что скажут? Они получили «указания» и с видом всемогущим взялись за «разжалование», даже не понимая, что имя писателя приобретается не путем подачи заявления о приеме в ССП. Они забыли, а, может, и не знают, что ни Пушкин, ни Толстой в этой организации не состояли. Они настолько веруют в силу своих бюрократических установлений, что пытались лишить писательского звания даже такого величайшего поэта нашей страны, как Пастернак. Они не понимают и того, что Солженицын и без их Союза останется великим писателем, а его произведения переживут века, в то время как их бюрократическое творение без писателей, подобных Пастернаку и Солженицыну, — никому не нужная пустышка. Им и невдомек, что каждому действительному писателю приятнее разделить судьбу Пастернака и Костерина, чем заседать рядом с воронковыми и ильиными. Им еще многое непонятно — этим винтикам чиновничье-бюрократической машины «во писательстве». Ни у кого из них даже угрызений совести не появится. Как же! Они ведь «долг свой выполнили» — крутили колеса не ими заведенной машины. А что погиб человек в результате этого — так при чем тут они?!
Никто не виновен. У всех совесть чиста. И у директора столовой, который накануне дня похорон принял наш заказ на поминки по усопшему, а за 2 часа до похорон, после того как его навестили двое с синенькими книжечками, категорически отказал и вернул полученный накануне задаток; и у коменданта крематория, который под руководством таинственной личности в цивильном сократил положенные нам полчаса (два оплаченных срока) до 18 минут; и у тех многочисленных типов в гражданском и чинов милиции, которые непрерывно маячили у нас на глазах, омрачая и без того тяжёлые минуты нашего горестного прощания, — у всех у них совесть спокойная. Все они выполняли «указания», хотя никто из них даже не знает толком, от кого они исходят. Только у одного человека — работника морга, который, тоже руководствуясь указаниями таинственной личности, выдал нам тело нашего друга не за час, как было условлено, а за 20 минут до отъезда из морга, — только у него, после того, как он прослушал выступления нескольких друзей писателя-большевика, шевельнулось, видимо, что-то человеческое, и он с просительно-извиняющимся выражением на лице сказал нам вслед: «Поймите, пожалуйста, что я же не по своей воле сделал это».
Вот какова эта машина, машина, вращаемая нашими руками и головами, беспощадно нас давящая, уничтожающая лучших людей нашего общества, делающая всех невиновными, неответственными за совершаемые ей преступления, освобождающая своих слуг от совести. Страшная, жестокая, бездушная машина.
Именно против этой машины и боролся Костерин всю свою жизнь. Именно от нее он защищал людей. И люди шли к нему, становились с ним рядом, заслоняли его собой. В его кругу не возникал ни национальный вопрос, ни проблема отцов и детей. Украинцы, немцы, чехи, турки, чеченцы, крымские татары и многие другие национальности (всех и не перечислить) находили теплый прием в его доме; среди всех них, а особенно среди крымских татар, чеченцев и ингушей, у него было много близких друзей. То же и с возрастами. Наряду с людьми его поколения, с ним дружили и люди среднего возраста, и молодежь — такие, как талантливый физик-теоретик, сведённый в могилу той же чиновничье-бюрократической машиной, 28-летний Валерий Павлинчук, как ныне отбывающий срок в лагерях строгого режима организатор демонстрации на площади Пушкина в защиту Галанскова, Гинзбурга и других — Володя Буковский, и многие еще более молодые, которых я, по понятным причинам, не назову.
В надгробной речи нельзя рассказать все о таком человеке, как покойный, особенно, когда горло сжимается горем и душит злоба против убийц этого замечательного человека — коммуниста, демократа-интернационалиста, несгибаемого бойца за человеческое достоинство, за права человека, когда слуги убийц пытаются прервать тебя, не дать тебе высказать все что просится наружу из самой глубины сердца.
Прощаясь с покойником, обычно говорят: «Спи спокойно, дорогой товарищ!». Я этого не скажу. Во-первых, потому что он меня не послушает. Он все равно будет воевать. Во-вторых, мне без тебя, Алеша, никак нельзя Ты во мне сидишь. И оставайся там. Без тебя и мне не жить. Поэтому не спи, Алешка! Воюй, Алешка Костерин, костери всякую мерзопакость, которая хочет вечно крутить ту проклятую машину, с которой ты боролся всю жизнь! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя.
Свобода будет! Демократия будет! Твой прах в Крыму будет!
