Оригинал взят у
samarzev в
Они отходят...и уже 21-е. Но действовал все тот же "автопилот" - как бы похмельное состояние, но без симптомов. Фантомно похмельное. На этом градусе, ничего еще не зная, отправился в центр. Удивительно - для чего-то я ехал пересечься с Карпецом на "Дзержинскую" у эскалаторе пересадки. Еще по дороге, невольно сканируя общую атмосферу, стал я как бы просыпаться, и все явственней чувствовалось: да ведь ничего не произошло! Где признаки победившей диктатуры? Где вездесущая гэбня? Где дружинники в повязках и оповещения из Оруэлла?
Карпец встретил меня ночной обдуманной улыбкой: "Кончилась Россия"
И вернул какую-то книгу. Или я ему вернул. Для чего-то мы эту "стрелку" забивали! Но из Володиной улыбки я вывел главное: штурма и впрямь не было! Иначе бы он всеми фибрами радовался "подавленной смуте". То есть, как раз наоборот - лишь сейчас Россия и начинается? Неужели правда? Удивительно, что с этой правдой вернулась и живая тревога. Понятная - но об этом после.
У Белого дома догорали костры, кучки костров. Опять нигде не было Беликова. Опять слегка моросило, но только страхом уже не пахло - усталостью, перевалом, лагерным дежурством, остатками КСП и еще вот этим: "тогда считать мы стали раны, товарищей считать".
А в районе Бульварного - не по своей стороне - от Суворовского по Тверскому отползала танковая колонна. Люки были открыты, из каждого бюстом торчал - командир экипажа, вероятно - гордый вояка, на его - не побоюсь этого слова - ряшке широко читалась готовность растерзать, раздавить не врага даже - сошку, если бросится поперек.
"Наплодили же вас..." - я подумал это с ненавистью, настолько чужой, душащей была эта псовая сила, цепная, гусеничная, тотчас вызвавшая хруст раздавленных и неотмщенных Будапешта, Праги, Новочеркасска... Моей жалкой, "моськиной" ненависти эта победная и ощеренная масса не замечала, ни один из "бюстов" даже не покосился. Но ведь они отходили, отползали, приказа "давить", так и не получив. Ну, так х** с ними.
У "Московских новостей" (снесенных меньше года назад) клубилась уже совсем другого настроя толпа, чем напротив Долгорукого в понедельник. Из репродуктора периодически вырывался хрипловато-скучный баритон А. Кабакова. "Гласность обретает голос" - бубнил автор "Невозвращенца", зачитывая какие-то горячие сводки, несколько остужая их своей меланхолией. Но все уже было ясно и с ней, и без нее: ОНИ УХОДЯТ.
И как-то с этим теперь надо было жить. С отсутствием советской танковой машины. С вакуумом от неразорвавшейся бомбы (впрочем, еще и на военные порой натыкаются экскаваторы). Теплилось видимое безвластие, праздник безвластия намечался, его серенькое, беззащитное озеро - средь безглазых громад.
У мамы на Винокурова не выключалась радиоточка. Ощущение было, что не обедал сто лет. Дикторша, казалось, перебивает сама себя, сообщая о самолете с Руцким, летящим в Форос.
15 часов 02 минуты - я запомнил.