207a. Ангелы страшатся #1 (начало)
Sep. 3rd, 2014 11:28 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
inthebalanceruОригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
double_bind в 207a. Ангелы страшатся #1 (начало)
Шесть лет назад я взялась завершить книгу, над которой мой отец работал перед смертью. За это время случилось многое. В первую очередь я должна поблагодарить тех, кто терпеливо ждал появления книги, воздерживаясь от проявления беспокойства. Это вдова моего отца Лоис Бейтсон, другие члены семьи, издатель, а также общие друзья и коллеги, не подгонявшие меня в ходе работы над книгой.
Появлению этой книги способствовал ряд организаций, предоставлявших Грегори условия для работы и размышлений: это Эсаленский институт; пансион Camaldolese (Биг Сюр, Калифорния); Дзен-центр Сан-Франциско; ассоциация Линдисфарн. Институт межкультурных исследований, являющийся официальным правообладателем на литературное наследие моего отца, предоставил мне компьютер, на котором был подготовлен текст. Колледж Амхерста помог тем, что разрешил мне перейти во внештатные сотрудники. Это создало необходимую дистанцию между мной и этой организацией и позволило сосредоточиться на работе и творчестве.
У этой книги тот же коммерческий агент (Джон Брокман) и тот же редактор (Уильям Уайтхед), как и тогда, когда она только замышлялась. Они оба очень помогли ей пережить смену как автора, так и издателя. Важную роль сыграли Лоис Бейтсон, мой брат Джон Бейтсон, в чьем доме в Британской Колумбии были написаны несколько разделов, а также Джозеф и Джейн Уилрайт (Wheelwright). Мне помогли полезные советы Родни Доналдсона, Ричарда Голдсби (Goldsby), Джина Хьюстона (Houston), Дэвида Зофилда (Sofield), Уильяма Ирвина Томпсона и Франциско Варелы, каждый из которых помог либо что-то изменить, либо воздержаться от изменений. Большая часть книги была написана в Кембридже, Массачусетс, где меня поддерживал, ободрял и критиковал мой муж Баркев Касарьян (Kassarjian). Я также многим обязана обществу большого прелестного щенка японского шпица, который без устали напоминал мне, что эпистемология -- это, несомненно, вопрос отношений, и утешал меня в борьбе с компьютером.
Сноски
1. Перевод Т.Л. Щепкина-Куперник. Вильям Шекспир, Избранные произведения. М.-Л., 1950. В оригинале:
В 1978 году мой отец Грегори Бейтсон завершил книгу, названную им Разум и природа: Неизбежное единство (издана в 1979). Ввиду неотвратимо надвигающейся смерти от рака он вызвал меня из Тегерана в Калифорнию для совместной работы. Как только выяснилось, что его рак временно отступил, он начал работать над новой книгой, которую собирался назвать Куда страшатся вступать и ангелы, и которую часто называл просто Ангелы страшатся [1]. В июне 1980 года его здоровье опять ухудшилось, и он предложил мне принять участие в работе над новой книгой уже в качестве соавтора. Я отправилась в Эсален, где он тогда жил. Он умер 4 июля 1980 г., наша совместная работа так и не началась. После его смерти я не трогала его рукопись, поскольку была занята другими делами, включая завершение книги Глазами дочери (Bateson M.C., 1984), над которой тогда уже работала. Когда я наконец взялась за стопу рукописных материалов, оставшихся после смерти Грегори, разнородных, разрозненных и незавершенных, я попыталась отнестись к этому как к тому соавторству, о котором он говорил.
Я не чувствовала необходимости спешить с этой работой. Мне казалось важным с уважением отнестись к предупреждению, скрытом в данном Грегори названии: не бросаться, сломя голову, подобно дураку. Книга Разум и природа, содержащая подлинный синтез всей работы Грегори, была первой его книгой, написанной для читателя-непрофессионала. В книге Шаги в направлении экологии разума (Bateson, 1972) собраны лучшие научные статьи Грегори, написанные для профессионалов в самых разных областях. Они были опубликованы в самых разных обстоятельствах по мере того, как у Грегори росло осознание потенциала интегративного подхода. Появление Шагов также продемонстрировало существование аудитории, готовой принять работу Грегори в качестве образа мысли, несмотря на историческое разнообразие контекстов, в которых его идеи первоначально формулировались. Это подвигло его к дальнейшему синтезу и дальнейшим усилиям по донесению своих взглядов до читателя.
Книга Куда страшатся вступать и ангелы должна была быть другой. Грегори постепенно осознал, что то единство природы, которое он отстаивал в Разуме и природе, может быть понято только через вид метафор, знакомых из религии. Фактически, он приближался к тому интегративному уровню опыта, который назвал священное. К этому вопросу он приближался с большим трепетом, отчасти потому, что вырос в догматично атеистической семье, и отчасти потому, что видел в религии возможности для манипулирования, мракобесия и разделения. Даже само слово религия способно инициировать рефлекторное недопонимание. Таким образом, название этой книги, помимо всего прочего, отражает его сомнения и его настрой в подходе к новым вопросам; вопросам, вытекающим из его предшествующей работы, однако требующим нового вида мудрости и нового вида мужества. Я испытываю тот же трепет. Эта работа подобна завещанию, однако она возлагает задачу не только на меня, но и на всех тех, кто готов бороться с подобными вопросами.
При подготовке этой книги мне приходилось принимать во внимание различные традиции обращения с рукописью, оставшейся незавершенной после смерти автора. Самая очевидная из них, принятая в академических кругах, состояла в том, чтобы тщательно разделить наши голоса при помощи сносок или скобок при любых моих редакторских изменениях и пометки "sic" там, где я воздерживаюсь от таковых, хотя считаю, что они нужны. Однако поскольку Грегори сам хотел, чтобы мы завершили рукопись вместе, я решила не идти по пути отстраненного редактора и вносила исправления и небольшие изменения по мере необходимости. Исходная рукопись, разумеется, сохранится, поэтому если кто-то когда-то решит, что дело того стоит, он сможет написать исследование о различии рукописи и опубликованного текста, представляющего собой нашу совместную работу. Я же ограничу свою добросовестность сохранением оригиналов. После некоторых колебаний, я решила не включать дополнений из обширных выдержек из других работ Грегори, которые он наметил для возможного использования в этой книге. Вместо этого я выбрала самое ценное, как это сделал бы Грегори. Однако я часто сохраняла материалы, частично дублирующие ранее опубликованные, в силу их важности для общей аргументации.
С другой стороны, там, где мои добавления или разночтения были существенными, я не могла просто внести их, поскольку читатель мог бы ошибочно принять их за собственные мысли Грегори. Это означало бы возврат к роли личного секретаря, пишущего под диктовку, в которой я оказалась при написании Разума и природы, когда мой вклад слился с его работой, как это веками делали жены и дочери. Создание этой книги само было экологической и эпистемологической проблемой, поскольку мысли Грегори были встроены в характерный паттерн отношений и бесед.
Поэтому мне показалось важным, что там, где я делаю существенные дополнения, было бы ясно, что они мои собственные, правильны они или нет. Это было сделано отчасти в форме вставок, взятых в квадратные скобки, и отчасти в форме "металогов", как Грегори их назвал. В течение почти сорока лет Грегори использовал разработанную им форму диалога "отца" и "дочери", задающей вечный вопрос "Папа, а почему…?". Вопросы и замечания вымышленной дочери помогали ему формулировать собственные мысли. В течение почти двадцати лет мы фактически работали вместе, иногда над письменными текстами, иногда в ходе публичных дискуссий или дискуссий в рамках конференций, а иногда за массивным дубовым столом в доме Бейтсонов, в спорах приближаясь к ясности. Созданный им вымышленный персонаж, первоначально содержавший лишь фрагменты наших отношений, рос и становился все менее вымышленным в двух отношениях: "дочь" все больше напоминала меня, а я перенимала ее стиль взаимодействия с Грегори.
Этот процесс был постепенным. Дилемма, с которой я столкнулась, решая, что делать с материалами, оставленными Грегори, отчасти состояла в том, что он никогда не соотносил своего творчества со мной. Он приписывал слова персонажу по имени "дочь", слова иногда подлинные, а иногда вымышленные, иногда правдоподобные, а иногда совершенно противоречащие всему, что я вообще могла сказать. Теперь мне нужно было работать с его незавершенной рукописью, руководствуясь своим собственным опытом работы с ним и моим пониманием вопроса. Высказывания, принадлежащие в моих металогах "отцу", Грегори иногда делал в других обстоятельствах, например, это были его любимые истории. Однако они никогда не произносились в ходе бесед, как это представлено здесь. Они настолько же реальны и настолько же вымышлены, как и собственные металоги Грегори. Как и Грегори, я нахожу эту форму достаточно полезной и достаточно гибкой, чтобы не слишком строго соблюдать то его исходное требование, что каждый металог своей формой должен иллюстрировать собственный предмет. Однако в отличие от его металогов, металоги данной книги не задуманы как самостоятельные эссе. Тем не менее, важно подчеркнуть, что отношения отец-дочь остаются весьма точным средством передачи того, что хотел сказать Грегори, поскольку напоминают нам, что беседа постоянно движется между интеллектом и эмоциями, всегда имеет дело с отношениями и коммуникацией как внутри, так и между системами. Что еще важнее, металоги содержат комментарии и вопросы, которые я бы подняла, если бы мы работали над этой рукописью вместе. А также то, что, по моему мнению, Грегори ответил бы. В металогах, находящихся ближе к концу книги, я позволила себе выйти из детской роли и стала говорить как взрослый. Все разделы книги имеют метки "ГБ" или "МКБ", однако это нужно понимать очень условно, скорее как "в основном ГБ" или "в основном МКБ". Дальнейшие подробности можно найти в Разделе 20: "Сведения об исходных материалах".
Наверху стопы материалов, которые Грегори собрал для этой книги, находился один из нескольких набросков введения, начинавшийся со следующей истории:
Мне остается надеяться, что набрасывая введение, Грегори говорил о том, что он уже действительно сделал, а не о том, что лишь стремился сделать. Грегори работал, сам не зная, сколько времени у него осталось, сколько времени его рак будет в ремиссии. Он жил в Эсалене, в среде, предоставлявшей ему теплую дружескую поддержку, однако не интеллектуальное сотрудничество. Хотя в 1980-х интерес к "контркультуре" уже спадал, периодические критические высказывания Грегори в ее адрес подчеркивают, сколь чужд ему был изменчивый состав и интересы обитателей Эсалена. Задачей Грегори всегда было приведение идей и слов в правильный порядок, однако его образ жизни в тот последний период без прочной основы или постоянного источника дохода требовал, как говорится, "петь, чтобы заработать на ужин". Поэтому он продолжал писать, повторяя и комбинируя различные фрагменты своих мыслей, однако без того выстраивания или интеграции, в которых они нуждались. Это также значило, что Грегори, всегда читавший умеренно, был более, чем когда-либо раньше, отрезан от современной научной мысли. Огромная и неизменная оригинальность мысли сочеталась у него с инструментарием и информацией, приобретенными за двадцать лет до того. В результате, его поиски бросают читателю вызов совершить собственный творческий синтез, объединив прозрения Грегори с информацией и инструментами, доступными сегодня: с достижениями когнитивных наук, молекулярной биологии и теории систем. Не забывая тем не менее, что они по-прежнему подвержены тем видам путаницы и интеллектуальной вульгарности, от которых предостерегал Грегори.
Совершенно невозможно, чтобы я сделала эту рукопись тем, чем ее хотел видеть Грегори, причем на некотором уровне я сомневаюсь, что это смог бы сделать он сам или мы вместе. К моменту его смерти то, чего он хотел, по-прежнему не обрело формы, мысль не была завершена. Однако хотя идеи не достигли полного развития, они, несомненно, неявно присутствовали в самом процессе роста. Также несомненно то, что огромную ценность имеют вопросы Грегори, а также сам его способ постановки вопросов.
Осень 1978 г., живя в Эсалене после завершения Разума и природы, Грегори написал несколько стихотворений, одно из которых, как мне кажется, выражает то, что он попытался сделать в только что завершенной работе, и, возможно, его устремления в отношении предстоящей работы.
Поскольку рукопись Грегори еще не отвечала подобному идеалу, я не могла читать ее так, как предписывает это стихотворение. Я не могла не читать между строк, более того, часто это был единственный способ продвинуться. В металогах я также часто намеренно допускала эмоции и обращение к воспоминаниям. В действительности, собственный язык Грегори часто бывал весьма образным. Он стремился к достижению формализма, однако пока он шел наощупь и пробовал варианты, он часто полагался на менее строгие формы дискурса.
Это стихотворение важно не только тем, что декларирует метод и стиль, но также тем, что указывает на контекст, помогающий понять его содержание. В этом стихотворении Грегори выражает подлинную озабоченность и раздражение. Очень многие люди, поняв, что Грегори критически относится к определенным видам материализма, хотели видеть в нем выразителя мнений противоположной группы, группы, одобряющей интерес к вещами, отвергаемым атомистическим материализмом: Богу, духам, экстрасенсорному восприятию и прочим "призракам давно забытых верований". Положение Грегори всегда было сложным: он говорил своим коллегам по науке, что из-за методологических и эпистемологических предпосылок, веками стоящих в центре западной науки, они неспособны уделить внимание вопросам чрезвычайной важности. Затем он оборачивался и говорил своим самым преданным последователям, верившим, что они говорят о тех самых вопросах чрезвычайной важности, что их способ изъясняться -- полная чушь.
С точки зрения Грегори, ни одна группа не могла рассуждать здраво, поскольку об этих вещах нельзя сказать ничего здравого в условиях декартовского разделения разума и материи, ставшего привычным для западного мышления. Снова и снова он отвергал этот дуализм: разум не может существовать без материи, материя без разума существовать может, но для нас недосягаема. Трансцендентное божество невозможно. Грегори продолжал обращаться к обеим сторонам свойственного нашей культуре дуализма. Он, несомненно, хотел призвать их к принятию монизма, к единому видению мира, позволяющему как научную строгость, так и систематическое внимание к вопросам, которые ученые часто исключают из рассмотрения.
Как заявляет Грегори в своем стихотворении, он воспринимал свои умопостроения как несущую структуру, что-то вроде скелета. В этом притязании есть две стороны: во-первых, это заявка на формализм и строгость, во-вторых, это притязание на работу с фундаментальными принципами, направляющими нарастающую детализацию природных явлений. Однако он стремился описать не иссохшие кости, а функционирующий каркас жизни в самом широком смысле, жизни, включающей всю живую планету в эволюционной перспективе.
Пытаясь переосмыслить эти вопросы, Грегори пришел к стратегии переопределения. Он брал слова, относящиеся к вещам, которые нематериалисты считают важными, а ученые считают недоступными для изучения, -- такие как "любовь", "мудрость", "разум" или "священное" -- и переопределял их, привлекая концептуальные инструменты кибернетики. В его текстах грозные технические термины стоят рядом с обычными словами, однако эти менее пугающие слова часто переопределены необычным образом. (В конце книги дается Глоссарий.)
Это неизбежно навлекло на него критику с разных сторон:
Фактически, Грегори попытался сделать с такими словами, как "разум" или "любовь" то же, что физики сделали с такими словами, как "сила", "энергия" или "масса", невзирая на то, что непосредственное соседство строгого определения и расплывчатого общеупотребительного использования может стать постоянным источником проблем. Это -- уловка педагога, рассчитывающего, что переопределенный термин будет одновременно и запоминающимся, и обоснованным; будет применим и для общего употребления, и для важных вопросов. Но самым важным для Грегори было то, что в его версии такие слова, как "разум" должны нести точный смысл и быть способны сосуществовать с математическим формализмом.
Центральной темой Разума и природы является взгляд на эволюцию как на ментальный процесс. Это -- компактное выражение утверждения, что эволюция системна, и что эволюционный процесс имеет ключевые характеристики, сходные с другими системными процессами, включая мышление. Совокупность этих характеристик дала Грегори его собственное определение для таких слов, как "ментальный" и "разум", фактически табуированных в научном дискурсе. Это позволило ему подчеркнуть в мышлении и эволюции самое интересное для него, а именно, что они аналогичны в важном смысле. Они имеют общий "связующий паттерн", поэтому рассмотрение их сходства ведет к важным прозрениям в отношении и одного, и другого. Особенно это касается того, что оба они принимают в расчет что-то вроде предвидения или целенаправленности. Выбор такого богатого ассоциациями слова, как "разум", неслучаен, он напоминает читателю обо всем объеме вопросов, стоявших за этим словом в прошлом, и о недаром кипевших вокруг них страстях.
Сходным образом, Грегори нашел площадку для разговора о "Боге" где-то посередине между теми, кто считает это слово непригодным для употребления, и теми, кто использует его слишком часто, защищая позиции, которые Грегори считал несостоятельными. В шутку он дал божеству новое имя, однако он был совершенно серьезен в поисках понимания родственного, однако более общего термина "священное", осторожно и осмотрительно продвигаясь на святую землю, "куда страшатся вступать и ангелы". Собрав наше знание о биологическом мире (Грегори называл это знание "экология", подвергая этот термин глубокой кибернетической ревизии), а также доступное нам понимание "знания" (Грегори называл его "эпистемология", снова в кибернетической перспективе), он пытался выяснить, что люди имеют в виду под "священным". Возможно ли, что концепция священного отсылает к вещам, внутренне присущим любому описанию, а потому должна рассматриваться как "необходимость"? Если удастся внести в этот вопрос ясность, приведет ли это к новым важным прозрениям? Кажется вполне возможным, что форма знания, приписывающая определенную священность организации биологического мира, может в некотором важном смысле быть более точной и более подходящей для принятия практических решений.
Грегори ясно указывал, что вопросы, обсуждавшиеся в Разуме и природе (т.е. различные подходы к биологическому миру и мышлению), являются необходимой подготовкой к задаче, стоящей перед данной книгой, хотя здесь они не присутствуют в полном объеме. В данной книге он подходил к ряду вопросов, неявно присутствовавших в его работе в течение очень долгого времени, и которые он постоянно гнал от себя. Это не только вопрос "священного", но также вопросы "эстетики" и "сознания".
Грегори считал, что эту группу вопросов необходимо рассмотреть на пути к теории действий в живом мире, к кибернетической этике. И именно к этой ноте я главным образом прислушивалась, работая с этими черновиками. Представляя, что книга уже завершена, Грегори писал: "По-прежнему остается необходимость изучить полученные результаты и выразить в словах природу их музыки". Эта необходимость все еще здесь, и можно попробовать это сделать. Неявное ждет своего открытия, подобно еще не сформулированной геометрической теореме, скрытой в аксиомах. Или, возможно, скрытой между строк? Ведь Грегори не хватило времени завершить свои слова.
Фактически, написание этой книги было исследованием, пошаговым продвижением в направлении предмета, очертания которого открывались лишь постепенно по мере роста логической связности и разрешения противоречий.
Проще сказать, что не является предметом этой книги, чем определить искомую гармонию. Эта книга не о психологии, не об экономике и не о социологии, разве лишь в той степени, в какой эти науки являются переходными областями внутри большей совокупности знания. Она не вполне об экологии или антропологии. Существует более широкий предмет, называемый эпистемология, выходящий за границы прочих. И мне кажется, что когда я прикоснулся к факту антропологической и экологической упорядоченности, я увидел проблеск знания более высокого порядка (уровня), чем уровень любой из этих дисциплин.
Таким образом, эта книга -- сравнительное исследование вопросов, возникающих из антропологии и изучения локальных эпистемологий. Как антропологи, мы изучаем этические системы отдельных групп, а затем переходим к изучению сравнительной этики. Мы пытаемся рассмотреть частные, локальные этические системы конкретных племен на фоне нашего знания о других этических системах. Сходным образом, возможно -- и это даже входит в моду -- изучить эпистемологии разных народов, структуры знания и пути обработки данных. От исследований такого рода вполне естественно перейти к сравнению эпистемологий, неявно содержащихся в разных культурных системах.
Однако что можно открыть, сопоставляя сравнительную этику и сравнительную эпистемологию? И если их обе соединить с экономикой? И все это сравнить с морфогенезом и сравнительной анатомией?
Такое сравнение неизбежно вернет исследователя к базисным характеристикам вопроса. Ему придется принять решение относительно универсального минимума, образующего зону пересечения этих областей исследований. Этот минимум не является частью ни одной из этих областей, он не является частью даже науки о поведении. Он является частью необходимости, если вам угодно. Отчасти в него входит то, что блаженный Августин назвал Вечными истинами, отчасти, возможно, то, что Карл Юнг назвал архетипами. Эти фундаментальные принципы, которые должны лежать в основе всего нашего мышления, обсуждаются в следующем разделе.
Разумеется, и антропологу, и эпистемологу, и психологу, и историку, и экономисту придется встретиться, каждому в своей области деятельности, с каждой из этих Вечных истин. Однако эти истины не являются предметом какой-либо конкретной области знаний, и их обычно замалчивают и избегают при помощи концентрации внимания на проблемах, характерных для каждой специализированной области.
В прошлом многие, знавшие об этих высших уровнях порядка, организации и разума, включая и бл. Августина, пытались поделиться своими открытиями с потомками. Это породило обширную литературу. В частности, каждая из великих религий создала тексты, иногда проясняющие эти вопросы, а иногда их еще больше запутывающие.
В дальнейшем много подобных усилий было предпринято в исторически уникальном контексте науки, однако интеллектуальная озабоченность количественной стороной вопроса, искусственными обстоятельствами эксперимента и дакартовским дуализмом сообща сделали эти вещи еще более труднодостижимыми, чем они были раньше. Наука права в своей нетерпимости к мутным определениям и путаной логической типизации, однако пытаясь избежать этих опасностей, она пресекла обсуждение вопросов первостепенной важности.
К сожалению, туман в голове и впрямь помог роду людскому прийти к "Богу". В любой современной христианской, буддистской или индуистской проповеди вы можете услышать, как вера, созданная мистиками, восхваляется и предлагается по причинам, от которых у любого, кто не находится под гипнозом или дозой наркотика, должны встать волосы дыбом. Нет сомнений, что обсуждать высшие уровни порядка на членораздельном языке нелегко, особенно тем, кто не обучен точному словоупотреблению. Поэтому их можно простить, если они ищут убежища в избитой фразе: «Кто говорит не знает, кто знает не говорит». Если бы эта фраза была верна, из этого бы вытекало, что обширная и часто прекрасная мистическая литература индуизма, буддизма, даосизма и христианства была написана людьми, не понимающими, что они пишут.
Как бы то ни было, я не претендую на оригинальность, а лишь на своевременность. Нет ничего неправильного в том, чтобы сделать вклад в эту обширную литературу и сегодня. Я претендую не на уникальность, а на членство в небольшой группе веривших в то, что есть сильные и ясные аргументы в пользу необходимости священного; и эти аргументы основываются на эпистемологии, коренящейся в усовершенствованной науке и в очевидности. Я верю, что эти аргументы важны для нашего времени повального скептицизма, более того -- что они важны не меньше, чем свидетельства тех, чья религиозная вера основана на "внутреннем свете" и "космическом опыте". И действительно, прочная вера Эйнштейна или Уайтхеда стоит тысячи лицемерных заявлений традиционных проповедников.
Для средневековых богословов было характерно стремление к строгости и точности, сегодня характерное только для лучших из наук. Сумма теологии (Summa theologica; Aquinas, 1265-1274) святого Фомы Аквинского была для тринадцатого века эквивалентом сегодняшних учебников кибернетики. Святой Фома подразделяет все сотворенные вещи на четыре класса:
Он не знал кибернетики и в отличие от бл. Августина не был математиком, однако мы можем здесь сразу различить прообраз классификации сущностей, основанной на числе логических типов адаптационных контуров, характеризующихся рекурсивностью и самокоррекцией.
Определение святым Фомой смертного греха отмечено той же скрытой утонченностью. Грех считается "смертным", если его совершение способствует последующему совершению того же греха другими людьми «действуя наподобие (аристотелевской) "конечной причины"». (Хочу отметить, что согласно данному определению, участие в гонке вооружений не просто грех, а грех смертный.) Фактически, загадочные аристотелевские "конечные причины" в интерпретации святого Фомы в точности соответствуют тому, что современная кибернетика называет положительной обратной связью, дающей первое приближение к проблеме отношений целенаправленности и причинности [особенно тогда, когда кажется, что причинно-следственные цепи идут против хода времени] [4].
Как кажется, в дальнейшем богословие было во многих отношениях менее утонченным, чем богословие тринадцатого века. Дело выглядит так, словно мысль Декарта (1596-1650), особенно дуализм разума и материи, знаменитая декларация "когито эрго сум" и декартовы координаты стали кульминацией долгого упадка. Греческая вера в конечные причины была грубой и примитивной, однако она оставляла открытым путь к монистическому видению мира. В последующие века этот путь был закрыт и окончательно похоронен дуалистическим разделением разума и материи [из-за которого многие важные и загадочные феномены словно оказались вне материального мира, пригодного для научного изучения. Разум остался отделенным от тела, Бог остался вне творения, а научная мысль игнорировала их обоих].
ЧИТАТЬ ОКОНЧАНИЕ
Сноски
1. Парафраз английского афоризма Fools rush in where angels fear to tread т.е. "Дураки сломя голову бросаются туда, куда страшатся вступать и ангелы". (прим.пер.)
2. Примерно тем же способом проверяется при продаже дорогая посуда. (прим.пер.)
3. Перевод Д. Федотов. В оригинале:
4. Квадратные скобки и дополнительное выделение цветом обозначают вставку МКБ.
double_bind в 207a. Ангелы страшатся #1 (начало)Отец твой спит на дне морском
Кораллом стали кости в нем
Два перла там, где взор сиял
Он не исчез и не пропал,
Но пышно, чудно превращен
В сокровища морские он
Вот похоронный слышен звон
Динь-дон! Динь-дон!
Звонят наяды: Динь-динь-дон!
Шекспир, Буря [1]
Выражения признательности
Шесть лет назад я взялась завершить книгу, над которой мой отец работал перед смертью. За это время случилось многое. В первую очередь я должна поблагодарить тех, кто терпеливо ждал появления книги, воздерживаясь от проявления беспокойства. Это вдова моего отца Лоис Бейтсон, другие члены семьи, издатель, а также общие друзья и коллеги, не подгонявшие меня в ходе работы над книгой.
Появлению этой книги способствовал ряд организаций, предоставлявших Грегори условия для работы и размышлений: это Эсаленский институт; пансион Camaldolese (Биг Сюр, Калифорния); Дзен-центр Сан-Франциско; ассоциация Линдисфарн. Институт межкультурных исследований, являющийся официальным правообладателем на литературное наследие моего отца, предоставил мне компьютер, на котором был подготовлен текст. Колледж Амхерста помог тем, что разрешил мне перейти во внештатные сотрудники. Это создало необходимую дистанцию между мной и этой организацией и позволило сосредоточиться на работе и творчестве.
У этой книги тот же коммерческий агент (Джон Брокман) и тот же редактор (Уильям Уайтхед), как и тогда, когда она только замышлялась. Они оба очень помогли ей пережить смену как автора, так и издателя. Важную роль сыграли Лоис Бейтсон, мой брат Джон Бейтсон, в чьем доме в Британской Колумбии были написаны несколько разделов, а также Джозеф и Джейн Уилрайт (Wheelwright). Мне помогли полезные советы Родни Доналдсона, Ричарда Голдсби (Goldsby), Джина Хьюстона (Houston), Дэвида Зофилда (Sofield), Уильяма Ирвина Томпсона и Франциско Варелы, каждый из которых помог либо что-то изменить, либо воздержаться от изменений. Большая часть книги была написана в Кембридже, Массачусетс, где меня поддерживал, ободрял и критиковал мой муж Баркев Касарьян (Kassarjian). Я также многим обязана обществу большого прелестного щенка японского шпица, который без устали напоминал мне, что эпистемология -- это, несомненно, вопрос отношений, и утешал меня в борьбе с компьютером.
Мэри Кэтрин Бейтсон
Кембридж, Массачусетс
Август 1986
Сноски
1. Перевод Т.Л. Щепкина-Куперник. Вильям Шекспир, Избранные произведения. М.-Л., 1950. В оригинале:
Full fathom five thy father lies;
Of his bones are coral made;
Those are pearls that were his eyes:
Nothing of him that doth fade,
But doth suffer a sea-change
Into something rich and strange.
Sea-nymphs hourly ring his knell:
Ding-dong.
Hark! now I hear them, -- Ding-dong, bell.
1. Введение (МКБ & ГБ)
I. Описание контекста (МКБ)
В 1978 году мой отец Грегори Бейтсон завершил книгу, названную им Разум и природа: Неизбежное единство (издана в 1979). Ввиду неотвратимо надвигающейся смерти от рака он вызвал меня из Тегерана в Калифорнию для совместной работы. Как только выяснилось, что его рак временно отступил, он начал работать над новой книгой, которую собирался назвать Куда страшатся вступать и ангелы, и которую часто называл просто Ангелы страшатся [1]. В июне 1980 года его здоровье опять ухудшилось, и он предложил мне принять участие в работе над новой книгой уже в качестве соавтора. Я отправилась в Эсален, где он тогда жил. Он умер 4 июля 1980 г., наша совместная работа так и не началась. После его смерти я не трогала его рукопись, поскольку была занята другими делами, включая завершение книги Глазами дочери (Bateson M.C., 1984), над которой тогда уже работала. Когда я наконец взялась за стопу рукописных материалов, оставшихся после смерти Грегори, разнородных, разрозненных и незавершенных, я попыталась отнестись к этому как к тому соавторству, о котором он говорил.
Я не чувствовала необходимости спешить с этой работой. Мне казалось важным с уважением отнестись к предупреждению, скрытом в данном Грегори названии: не бросаться, сломя голову, подобно дураку. Книга Разум и природа, содержащая подлинный синтез всей работы Грегори, была первой его книгой, написанной для читателя-непрофессионала. В книге Шаги в направлении экологии разума (Bateson, 1972) собраны лучшие научные статьи Грегори, написанные для профессионалов в самых разных областях. Они были опубликованы в самых разных обстоятельствах по мере того, как у Грегори росло осознание потенциала интегративного подхода. Появление Шагов также продемонстрировало существование аудитории, готовой принять работу Грегори в качестве образа мысли, несмотря на историческое разнообразие контекстов, в которых его идеи первоначально формулировались. Это подвигло его к дальнейшему синтезу и дальнейшим усилиям по донесению своих взглядов до читателя.
Книга Куда страшатся вступать и ангелы должна была быть другой. Грегори постепенно осознал, что то единство природы, которое он отстаивал в Разуме и природе, может быть понято только через вид метафор, знакомых из религии. Фактически, он приближался к тому интегративному уровню опыта, который назвал священное. К этому вопросу он приближался с большим трепетом, отчасти потому, что вырос в догматично атеистической семье, и отчасти потому, что видел в религии возможности для манипулирования, мракобесия и разделения. Даже само слово религия способно инициировать рефлекторное недопонимание. Таким образом, название этой книги, помимо всего прочего, отражает его сомнения и его настрой в подходе к новым вопросам; вопросам, вытекающим из его предшествующей работы, однако требующим нового вида мудрости и нового вида мужества. Я испытываю тот же трепет. Эта работа подобна завещанию, однако она возлагает задачу не только на меня, но и на всех тех, кто готов бороться с подобными вопросами.
При подготовке этой книги мне приходилось принимать во внимание различные традиции обращения с рукописью, оставшейся незавершенной после смерти автора. Самая очевидная из них, принятая в академических кругах, состояла в том, чтобы тщательно разделить наши голоса при помощи сносок или скобок при любых моих редакторских изменениях и пометки "sic" там, где я воздерживаюсь от таковых, хотя считаю, что они нужны. Однако поскольку Грегори сам хотел, чтобы мы завершили рукопись вместе, я решила не идти по пути отстраненного редактора и вносила исправления и небольшие изменения по мере необходимости. Исходная рукопись, разумеется, сохранится, поэтому если кто-то когда-то решит, что дело того стоит, он сможет написать исследование о различии рукописи и опубликованного текста, представляющего собой нашу совместную работу. Я же ограничу свою добросовестность сохранением оригиналов. После некоторых колебаний, я решила не включать дополнений из обширных выдержек из других работ Грегори, которые он наметил для возможного использования в этой книге. Вместо этого я выбрала самое ценное, как это сделал бы Грегори. Однако я часто сохраняла материалы, частично дублирующие ранее опубликованные, в силу их важности для общей аргументации.
С другой стороны, там, где мои добавления или разночтения были существенными, я не могла просто внести их, поскольку читатель мог бы ошибочно принять их за собственные мысли Грегори. Это означало бы возврат к роли личного секретаря, пишущего под диктовку, в которой я оказалась при написании Разума и природы, когда мой вклад слился с его работой, как это веками делали жены и дочери. Создание этой книги само было экологической и эпистемологической проблемой, поскольку мысли Грегори были встроены в характерный паттерн отношений и бесед.
Поэтому мне показалось важным, что там, где я делаю существенные дополнения, было бы ясно, что они мои собственные, правильны они или нет. Это было сделано отчасти в форме вставок, взятых в квадратные скобки, и отчасти в форме "металогов", как Грегори их назвал. В течение почти сорока лет Грегори использовал разработанную им форму диалога "отца" и "дочери", задающей вечный вопрос "Папа, а почему…?". Вопросы и замечания вымышленной дочери помогали ему формулировать собственные мысли. В течение почти двадцати лет мы фактически работали вместе, иногда над письменными текстами, иногда в ходе публичных дискуссий или дискуссий в рамках конференций, а иногда за массивным дубовым столом в доме Бейтсонов, в спорах приближаясь к ясности. Созданный им вымышленный персонаж, первоначально содержавший лишь фрагменты наших отношений, рос и становился все менее вымышленным в двух отношениях: "дочь" все больше напоминала меня, а я перенимала ее стиль взаимодействия с Грегори.
Этот процесс был постепенным. Дилемма, с которой я столкнулась, решая, что делать с материалами, оставленными Грегори, отчасти состояла в том, что он никогда не соотносил своего творчества со мной. Он приписывал слова персонажу по имени "дочь", слова иногда подлинные, а иногда вымышленные, иногда правдоподобные, а иногда совершенно противоречащие всему, что я вообще могла сказать. Теперь мне нужно было работать с его незавершенной рукописью, руководствуясь своим собственным опытом работы с ним и моим пониманием вопроса. Высказывания, принадлежащие в моих металогах "отцу", Грегори иногда делал в других обстоятельствах, например, это были его любимые истории. Однако они никогда не произносились в ходе бесед, как это представлено здесь. Они настолько же реальны и настолько же вымышлены, как и собственные металоги Грегори. Как и Грегори, я нахожу эту форму достаточно полезной и достаточно гибкой, чтобы не слишком строго соблюдать то его исходное требование, что каждый металог своей формой должен иллюстрировать собственный предмет. Однако в отличие от его металогов, металоги данной книги не задуманы как самостоятельные эссе. Тем не менее, важно подчеркнуть, что отношения отец-дочь остаются весьма точным средством передачи того, что хотел сказать Грегори, поскольку напоминают нам, что беседа постоянно движется между интеллектом и эмоциями, всегда имеет дело с отношениями и коммуникацией как внутри, так и между системами. Что еще важнее, металоги содержат комментарии и вопросы, которые я бы подняла, если бы мы работали над этой рукописью вместе. А также то, что, по моему мнению, Грегори ответил бы. В металогах, находящихся ближе к концу книги, я позволила себе выйти из детской роли и стала говорить как взрослый. Все разделы книги имеют метки "ГБ" или "МКБ", однако это нужно понимать очень условно, скорее как "в основном ГБ" или "в основном МКБ". Дальнейшие подробности можно найти в Разделе 20: "Сведения об исходных материалах".
Наверху стопы материалов, которые Грегори собрал для этой книги, находился один из нескольких набросков введения, начинавшийся со следующей истории:
«В Англии моего детства все поезда, пришедшие с длительного перегона, проверял человек с молотком. У молотка была очень маленькая головка и очень длинная рукоятка. Он напоминал скорее барабанную палочку и действительно предназначался для извлечения чего-то вроде музыки. Человек шел вдоль всего поезда, постукивая по каждой колесной буксе. Он проверял, нет ли в какой-то из них трещин, что проявилось бы в диссонантном звуке [2]. Можно сказать, что проверке вновь и вновь подвергалась целостность. Сходным образом, я попытался простукать каждую фразу в этой книге, проверяя ее на целостность. Часто проще услышать диссонантное звучание ложного сопоставления, чем сформулировать искомую гармонию.»
Мне остается надеяться, что набрасывая введение, Грегори говорил о том, что он уже действительно сделал, а не о том, что лишь стремился сделать. Грегори работал, сам не зная, сколько времени у него осталось, сколько времени его рак будет в ремиссии. Он жил в Эсалене, в среде, предоставлявшей ему теплую дружескую поддержку, однако не интеллектуальное сотрудничество. Хотя в 1980-х интерес к "контркультуре" уже спадал, периодические критические высказывания Грегори в ее адрес подчеркивают, сколь чужд ему был изменчивый состав и интересы обитателей Эсалена. Задачей Грегори всегда было приведение идей и слов в правильный порядок, однако его образ жизни в тот последний период без прочной основы или постоянного источника дохода требовал, как говорится, "петь, чтобы заработать на ужин". Поэтому он продолжал писать, повторяя и комбинируя различные фрагменты своих мыслей, однако без того выстраивания или интеграции, в которых они нуждались. Это также значило, что Грегори, всегда читавший умеренно, был более, чем когда-либо раньше, отрезан от современной научной мысли. Огромная и неизменная оригинальность мысли сочеталась у него с инструментарием и информацией, приобретенными за двадцать лет до того. В результате, его поиски бросают читателю вызов совершить собственный творческий синтез, объединив прозрения Грегори с информацией и инструментами, доступными сегодня: с достижениями когнитивных наук, молекулярной биологии и теории систем. Не забывая тем не менее, что они по-прежнему подвержены тем видам путаницы и интеллектуальной вульгарности, от которых предостерегал Грегори.
Совершенно невозможно, чтобы я сделала эту рукопись тем, чем ее хотел видеть Грегори, причем на некотором уровне я сомневаюсь, что это смог бы сделать он сам или мы вместе. К моменту его смерти то, чего он хотел, по-прежнему не обрело формы, мысль не была завершена. Однако хотя идеи не достигли полного развития, они, несомненно, неявно присутствовали в самом процессе роста. Также несомненно то, что огромную ценность имеют вопросы Грегори, а также сам его способ постановки вопросов.
Осень 1978 г., живя в Эсалене после завершения Разума и природы, Грегори написал несколько стихотворений, одно из которых, как мне кажется, выражает то, что он попытался сделать в только что завершенной работе, и, возможно, его устремления в отношении предстоящей работы.
Рукопись
Здесь есть лишь слова
Точные слова
Пытаться читать между строк бесполезно
Там ничего нет
Я прошу лишь соблюдать правила
Ни больше, и ни меньше
Мне не нужен ни реальный мир
Ни воображаемый
А только точность
Костяк истины
Я не играю с эмоциями
Ни на что не намекаю
Не бужу призраков давно забытых верований
Все это я оставлю проповедникам
Гипнотизерам, лекарям и миссионерам
Которые придут за мной
И сделают из моих слов
Приманку для ловушек
На тех, кто не может выдержать
Одинокий
Костяк
Истины [3]
Поскольку рукопись Грегори еще не отвечала подобному идеалу, я не могла читать ее так, как предписывает это стихотворение. Я не могла не читать между строк, более того, часто это был единственный способ продвинуться. В металогах я также часто намеренно допускала эмоции и обращение к воспоминаниям. В действительности, собственный язык Грегори часто бывал весьма образным. Он стремился к достижению формализма, однако пока он шел наощупь и пробовал варианты, он часто полагался на менее строгие формы дискурса.
Это стихотворение важно не только тем, что декларирует метод и стиль, но также тем, что указывает на контекст, помогающий понять его содержание. В этом стихотворении Грегори выражает подлинную озабоченность и раздражение. Очень многие люди, поняв, что Грегори критически относится к определенным видам материализма, хотели видеть в нем выразителя мнений противоположной группы, группы, одобряющей интерес к вещами, отвергаемым атомистическим материализмом: Богу, духам, экстрасенсорному восприятию и прочим "призракам давно забытых верований". Положение Грегори всегда было сложным: он говорил своим коллегам по науке, что из-за методологических и эпистемологических предпосылок, веками стоящих в центре западной науки, они неспособны уделить внимание вопросам чрезвычайной важности. Затем он оборачивался и говорил своим самым преданным последователям, верившим, что они говорят о тех самых вопросах чрезвычайной важности, что их способ изъясняться -- полная чушь.
С точки зрения Грегори, ни одна группа не могла рассуждать здраво, поскольку об этих вещах нельзя сказать ничего здравого в условиях декартовского разделения разума и материи, ставшего привычным для западного мышления. Снова и снова он отвергал этот дуализм: разум не может существовать без материи, материя без разума существовать может, но для нас недосягаема. Трансцендентное божество невозможно. Грегори продолжал обращаться к обеим сторонам свойственного нашей культуре дуализма. Он, несомненно, хотел призвать их к принятию монизма, к единому видению мира, позволяющему как научную строгость, так и систематическое внимание к вопросам, которые ученые часто исключают из рассмотрения.
Как заявляет Грегори в своем стихотворении, он воспринимал свои умопостроения как несущую структуру, что-то вроде скелета. В этом притязании есть две стороны: во-первых, это заявка на формализм и строгость, во-вторых, это притязание на работу с фундаментальными принципами, направляющими нарастающую детализацию природных явлений. Однако он стремился описать не иссохшие кости, а функционирующий каркас жизни в самом широком смысле, жизни, включающей всю живую планету в эволюционной перспективе.
Пытаясь переосмыслить эти вопросы, Грегори пришел к стратегии переопределения. Он брал слова, относящиеся к вещам, которые нематериалисты считают важными, а ученые считают недоступными для изучения, -- такие как "любовь", "мудрость", "разум" или "священное" -- и переопределял их, привлекая концептуальные инструменты кибернетики. В его текстах грозные технические термины стоят рядом с обычными словами, однако эти менее пугающие слова часто переопределены необычным образом. (В конце книги дается Глоссарий.)
Это неизбежно навлекло на него критику с разных сторон:
--критику со стороны приверженцев традиционных взглядов, считающих эти термины бессмысленными и недопустимыми в научном дискурсе;
--критику со стороны религиозных и философских ортодоксов, утверждающих, что эти термины и так имеют хороший, устоявшийся смысл, который Грегори неспособен понимать и уважать; и наконец
--критику со стороны тех, кто считает, что определение термина необычным (идиосинкразическим) образом или его необычное использование -- это нечестный риторический прием вроде того, в котором кэрроловская Алиса обвиняла яйцеобразного "Шалтая-Болтая" (Humpty Dumpty).
Фактически, Грегори попытался сделать с такими словами, как "разум" или "любовь" то же, что физики сделали с такими словами, как "сила", "энергия" или "масса", невзирая на то, что непосредственное соседство строгого определения и расплывчатого общеупотребительного использования может стать постоянным источником проблем. Это -- уловка педагога, рассчитывающего, что переопределенный термин будет одновременно и запоминающимся, и обоснованным; будет применим и для общего употребления, и для важных вопросов. Но самым важным для Грегори было то, что в его версии такие слова, как "разум" должны нести точный смысл и быть способны сосуществовать с математическим формализмом.
Центральной темой Разума и природы является взгляд на эволюцию как на ментальный процесс. Это -- компактное выражение утверждения, что эволюция системна, и что эволюционный процесс имеет ключевые характеристики, сходные с другими системными процессами, включая мышление. Совокупность этих характеристик дала Грегори его собственное определение для таких слов, как "ментальный" и "разум", фактически табуированных в научном дискурсе. Это позволило ему подчеркнуть в мышлении и эволюции самое интересное для него, а именно, что они аналогичны в важном смысле. Они имеют общий "связующий паттерн", поэтому рассмотрение их сходства ведет к важным прозрениям в отношении и одного, и другого. Особенно это касается того, что оба они принимают в расчет что-то вроде предвидения или целенаправленности. Выбор такого богатого ассоциациями слова, как "разум", неслучаен, он напоминает читателю обо всем объеме вопросов, стоявших за этим словом в прошлом, и о недаром кипевших вокруг них страстях.
Сходным образом, Грегори нашел площадку для разговора о "Боге" где-то посередине между теми, кто считает это слово непригодным для употребления, и теми, кто использует его слишком часто, защищая позиции, которые Грегори считал несостоятельными. В шутку он дал божеству новое имя, однако он был совершенно серьезен в поисках понимания родственного, однако более общего термина "священное", осторожно и осмотрительно продвигаясь на святую землю, "куда страшатся вступать и ангелы". Собрав наше знание о биологическом мире (Грегори называл это знание "экология", подвергая этот термин глубокой кибернетической ревизии), а также доступное нам понимание "знания" (Грегори называл его "эпистемология", снова в кибернетической перспективе), он пытался выяснить, что люди имеют в виду под "священным". Возможно ли, что концепция священного отсылает к вещам, внутренне присущим любому описанию, а потому должна рассматриваться как "необходимость"? Если удастся внести в этот вопрос ясность, приведет ли это к новым важным прозрениям? Кажется вполне возможным, что форма знания, приписывающая определенную священность организации биологического мира, может в некотором важном смысле быть более точной и более подходящей для принятия практических решений.
Грегори ясно указывал, что вопросы, обсуждавшиеся в Разуме и природе (т.е. различные подходы к биологическому миру и мышлению), являются необходимой подготовкой к задаче, стоящей перед данной книгой, хотя здесь они не присутствуют в полном объеме. В данной книге он подходил к ряду вопросов, неявно присутствовавших в его работе в течение очень долгого времени, и которые он постоянно гнал от себя. Это не только вопрос "священного", но также вопросы "эстетики" и "сознания".
Грегори считал, что эту группу вопросов необходимо рассмотреть на пути к теории действий в живом мире, к кибернетической этике. И именно к этой ноте я главным образом прислушивалась, работая с этими черновиками. Представляя, что книга уже завершена, Грегори писал: "По-прежнему остается необходимость изучить полученные результаты и выразить в словах природу их музыки". Эта необходимость все еще здесь, и можно попробовать это сделать. Неявное ждет своего открытия, подобно еще не сформулированной геометрической теореме, скрытой в аксиомах. Или, возможно, скрытой между строк? Ведь Грегори не хватило времени завершить свои слова.
II. Постановка задачи (ГБ)
Фактически, написание этой книги было исследованием, пошаговым продвижением в направлении предмета, очертания которого открывались лишь постепенно по мере роста логической связности и разрешения противоречий.
Проще сказать, что не является предметом этой книги, чем определить искомую гармонию. Эта книга не о психологии, не об экономике и не о социологии, разве лишь в той степени, в какой эти науки являются переходными областями внутри большей совокупности знания. Она не вполне об экологии или антропологии. Существует более широкий предмет, называемый эпистемология, выходящий за границы прочих. И мне кажется, что когда я прикоснулся к факту антропологической и экологической упорядоченности, я увидел проблеск знания более высокого порядка (уровня), чем уровень любой из этих дисциплин.
Таким образом, эта книга -- сравнительное исследование вопросов, возникающих из антропологии и изучения локальных эпистемологий. Как антропологи, мы изучаем этические системы отдельных групп, а затем переходим к изучению сравнительной этики. Мы пытаемся рассмотреть частные, локальные этические системы конкретных племен на фоне нашего знания о других этических системах. Сходным образом, возможно -- и это даже входит в моду -- изучить эпистемологии разных народов, структуры знания и пути обработки данных. От исследований такого рода вполне естественно перейти к сравнению эпистемологий, неявно содержащихся в разных культурных системах.
Однако что можно открыть, сопоставляя сравнительную этику и сравнительную эпистемологию? И если их обе соединить с экономикой? И все это сравнить с морфогенезом и сравнительной анатомией?
Такое сравнение неизбежно вернет исследователя к базисным характеристикам вопроса. Ему придется принять решение относительно универсального минимума, образующего зону пересечения этих областей исследований. Этот минимум не является частью ни одной из этих областей, он не является частью даже науки о поведении. Он является частью необходимости, если вам угодно. Отчасти в него входит то, что блаженный Августин назвал Вечными истинами, отчасти, возможно, то, что Карл Юнг назвал архетипами. Эти фундаментальные принципы, которые должны лежать в основе всего нашего мышления, обсуждаются в следующем разделе.
Разумеется, и антропологу, и эпистемологу, и психологу, и историку, и экономисту придется встретиться, каждому в своей области деятельности, с каждой из этих Вечных истин. Однако эти истины не являются предметом какой-либо конкретной области знаний, и их обычно замалчивают и избегают при помощи концентрации внимания на проблемах, характерных для каждой специализированной области.
В прошлом многие, знавшие об этих высших уровнях порядка, организации и разума, включая и бл. Августина, пытались поделиться своими открытиями с потомками. Это породило обширную литературу. В частности, каждая из великих религий создала тексты, иногда проясняющие эти вопросы, а иногда их еще больше запутывающие.
В дальнейшем много подобных усилий было предпринято в исторически уникальном контексте науки, однако интеллектуальная озабоченность количественной стороной вопроса, искусственными обстоятельствами эксперимента и дакартовским дуализмом сообща сделали эти вещи еще более труднодостижимыми, чем они были раньше. Наука права в своей нетерпимости к мутным определениям и путаной логической типизации, однако пытаясь избежать этих опасностей, она пресекла обсуждение вопросов первостепенной важности.
К сожалению, туман в голове и впрямь помог роду людскому прийти к "Богу". В любой современной христианской, буддистской или индуистской проповеди вы можете услышать, как вера, созданная мистиками, восхваляется и предлагается по причинам, от которых у любого, кто не находится под гипнозом или дозой наркотика, должны встать волосы дыбом. Нет сомнений, что обсуждать высшие уровни порядка на членораздельном языке нелегко, особенно тем, кто не обучен точному словоупотреблению. Поэтому их можно простить, если они ищут убежища в избитой фразе: «Кто говорит не знает, кто знает не говорит». Если бы эта фраза была верна, из этого бы вытекало, что обширная и часто прекрасная мистическая литература индуизма, буддизма, даосизма и христианства была написана людьми, не понимающими, что они пишут.
Как бы то ни было, я не претендую на оригинальность, а лишь на своевременность. Нет ничего неправильного в том, чтобы сделать вклад в эту обширную литературу и сегодня. Я претендую не на уникальность, а на членство в небольшой группе веривших в то, что есть сильные и ясные аргументы в пользу необходимости священного; и эти аргументы основываются на эпистемологии, коренящейся в усовершенствованной науке и в очевидности. Я верю, что эти аргументы важны для нашего времени повального скептицизма, более того -- что они важны не меньше, чем свидетельства тех, чья религиозная вера основана на "внутреннем свете" и "космическом опыте". И действительно, прочная вера Эйнштейна или Уайтхеда стоит тысячи лицемерных заявлений традиционных проповедников.
Для средневековых богословов было характерно стремление к строгости и точности, сегодня характерное только для лучших из наук. Сумма теологии (Summa theologica; Aquinas, 1265-1274) святого Фомы Аквинского была для тринадцатого века эквивалентом сегодняшних учебников кибернетики. Святой Фома подразделяет все сотворенные вещи на четыре класса:
a) те, которые просто есть -- как камни;
b) те, которые есть и живут -- как растения;
c) те, которые есть, живут и способны перемещаться -- как животные; и
d) те, которые есть, живут, способны перемещаться и мыслят -- как люди.
Он не знал кибернетики и в отличие от бл. Августина не был математиком, однако мы можем здесь сразу различить прообраз классификации сущностей, основанной на числе логических типов адаптационных контуров, характеризующихся рекурсивностью и самокоррекцией.
Определение святым Фомой смертного греха отмечено той же скрытой утонченностью. Грех считается "смертным", если его совершение способствует последующему совершению того же греха другими людьми «действуя наподобие (аристотелевской) "конечной причины"». (Хочу отметить, что согласно данному определению, участие в гонке вооружений не просто грех, а грех смертный.) Фактически, загадочные аристотелевские "конечные причины" в интерпретации святого Фомы в точности соответствуют тому, что современная кибернетика называет положительной обратной связью, дающей первое приближение к проблеме отношений целенаправленности и причинности [особенно тогда, когда кажется, что причинно-следственные цепи идут против хода времени] [4].
Как кажется, в дальнейшем богословие было во многих отношениях менее утонченным, чем богословие тринадцатого века. Дело выглядит так, словно мысль Декарта (1596-1650), особенно дуализм разума и материи, знаменитая декларация "когито эрго сум" и декартовы координаты стали кульминацией долгого упадка. Греческая вера в конечные причины была грубой и примитивной, однако она оставляла открытым путь к монистическому видению мира. В последующие века этот путь был закрыт и окончательно похоронен дуалистическим разделением разума и материи [из-за которого многие важные и загадочные феномены словно оказались вне материального мира, пригодного для научного изучения. Разум остался отделенным от тела, Бог остался вне творения, а научная мысль игнорировала их обоих].
ЧИТАТЬ ОКОНЧАНИЕ
Сноски
1. Парафраз английского афоризма Fools rush in where angels fear to tread т.е. "Дураки сломя голову бросаются туда, куда страшатся вступать и ангелы". (прим.пер.)
2. Примерно тем же способом проверяется при продаже дорогая посуда. (прим.пер.)
3. Перевод Д. Федотов. В оригинале:
The Manuscript
So there it is in words
Precise
And if you read between the lines
You will find nothing there
For that is the discipline I ask
Not more, not less
Not the world as it is
Nor ought to be --
Only the precision
The skeleton of truth
I do not dabble in emotion
Hint at implications
Evoke the ghosts of old forgotten creeds
All that is for the preacher
The hypnotist, therapist and missionary
They will come after me
And use the little that I said
To bait more traps
For those who cannot bear
The lonely
Skeleton
of Truth.
4. Квадратные скобки и дополнительное выделение цветом обозначают вставку МКБ.
