Константин КЕДРОВ, “Новые Известия”

Книжный Освенцим

(М.Н.Глазков. “Чистки фондов массовых библиотек в годы советской власти (1917-1939)”. М., Пашков Дом)

Советская власть, которая в зависимости от настроения запрещала то Тургенева, то Гончарова, то Достоевского, то Льва Толстого, сегодня уже никого не интересует и не волнует. Интереснее другое. Во-первых, постоянная смена симпатий и антипатий, порой доходящая до шизофрении (расщепления сознания в прямом смысле слова). Ленин одновременно любил Льва Толстого и люто ненавидел его же. Соответственно и политика “металась, как больной в своей постели беспокойной”. Крупская, приставленная следить за просвещением масс, то составляла черные списки с запретом на труды Толстого и Достоевского, то возмущалась, что ее неправильно поняли. Мол, вредные-то они вредные, а книги запрещать - это глупость. И, конечно же, запрещала.

Ленин беседовал с главным толстовцем Чертковым, обещая ему помощь и поддержку, и тотчас арестовывал и расстреливал толстовцев. Таким же расщепленным, шизофреничным было сознание Сталина. Он лично приказал издать Толстого – всего, целиком, без малейшего изъятия, включая “Исповедь” и все религиозные труды; и он же выборочно сажал и расстреливал людей, у которых при обыске эти труды изымались.

Самое удивительное преступление совершилось в 1937-1938 гг., когда основная часть архивов Главлита (цензурного комитета) была уничтожена органами НКВД.

А начиналось все так. К середине 1918 года, по словам Крупской, “пришлось очистить библиотеки от массы книг прямо вредных”. Изымались: Евангелие, Коран, Талмуд, труды отцов Церкви. А также Лесков, Гофман и Конан Дойл. Без разбора уничтожались все книги “реакционных” издательств: Сытина, Суворина, Вольфа. В особую немилость впал словарь Даля. Десятки учреждений, сотни и даже тысячи специалистов год за годом разрабатывали списки “вредной” и “нерекомендованной” литературы. Формально “нерекомендованный” Аверченко или Есенин не запрещались, но за томик книг этих авторов выборочно могли посадить или даже убить кого угодно.

В разные времена нерекомендованными становились то Боккаччо за порнографию, то Дюма за монархизм.

Автоматически под запрет и на уничтожение обрекались репрессированные Бабель, Пильняк, Артем Веселый или эмигранты Мережковский, Гиппиус, Тэффи, Бунин. Всего 106 известных имен, среди которых, Бог весть почему, вдруг оказывались классики Прево или Стерн.

Невозможно понять, почему запрещались сказки “О пчелке-мохнатке” и “Котик-коток, серенький лобок”, или, скажем, “Кума-лиса”. Причем запретный список составлялся не с кондачка, а разрабатывался и утверждался в десятках инстанций на разных уровнях. Сотни специалистов прочесывали библиотеки, рецензировали, а потом запрещали тысячи книг. Безумие не прерывалось ни на один день до последнего часа советской власти. В годы хваленой горбачевской перестройки в тюрьме сидели ленинградские литературоведы Михаил Мейлах и Константин Азадовский за интерес к поэзии Клюева, обэриутов и за хранение в рояле ксероксов трудов Бердяева.

В 70-е годы по всем библиотекам был пущен циркуляр с перечнем запретных книг Василия Аксенова. Однако московские библиотекари и не подумали выполнять идиотическую инструкцию об изъятии из фондов произведений неугодного писателя. То тут, то там всплывали журнальные варианты запрещенной повести “Затоваренная бочкотара” или романа “Поиски жанра”.

В 40-е годы изъятию и уничтожению подвергались гениальные книги Ильфа и Петрова “Двенадцать стульев” и “Золотой теленок”. Только в 1958 году стараниями Константина Симонова Ильф и Петров были переизданы. И примерно в то же время был издан пятитомник Бунина.

Сегодня трудно поверить, что в первые годы оттепели НЭПа, в 1924 году, под запрет попали “Отцы и дети”, “Обломов”, “Анна Каренина”, “Воскресение”.

Еще забавнее звучит список разрешенной литературы. Благодаря этому списку мы можем легко узнать, какие же писатели годами томились под арестом цензуры. Это Виктор Гюго, Диккенс, Золя, Ожешко, Байрон, Данте, Державин, Куприн, Метерлинк, Мопассан, Эдгар По, Сенкевич, Франс, Тютчев, Теккерей, Оскар Уайльд, Флобер, Шиллер, Марк Твен, Киплинг, Жюль Верн. В разные годы их то запрещали, то разрешали, то опять запрещали, чтобы снова разрешить. Зря утверждают, что вечного двигателя не существует. Главлит был своеобразным вечным двигателем.

О политических чистках с изъятием Бухарина, Зиновьева, Троцкого или разного рода теоретиков марксизма – от Плеханова до Деборина, можно написать отдельный роман. Но это уже совсем другая история.

Кроме уничтожения книг, была создана целая система библиотечных гетто в виде всевозможных спецхранов или фондов ограниченного доступа с надписью “для научных библиотек”. В 1973 году мне понадобилась “Энциклопедия буддизма” Щербатского. В Ленинке этот труд имелся, но от меня потребовали бумагу за подписью треугольника (местком, партком, ректорат), что я действительно работаю над такой темой. Разумеется, я не пошел самодоноситься в ректорат-партком-местком и доступа к энциклопедии не получил.

В других библиотеках нравы были свободнее. Например, в Казанском университете в 1963 году я прочел всего Василия Великого, “Алмазную сутру” Блаватской, пятитомник Хлебникова, Пруста в редком издании “Академиа” и множество других замечательных книг, доступ к которым стал ограничен, а часто и невозможен в 70-е-80-е годы.

Неизученность феномена книжного советского террора, длившегося 73 года и семь месяцев, привела сегодня к рецидивам уличного Главлита, когда на улицах те или иные невежи уничтожают книги Александра Меня, Николая Рериха, Владимира Сорокина. Книжный геноцид, как оспа, чума или сибирская язва, обязательно вспыхивает с новой силой, если не проводить вакцинацию. Единственная вакцина от этого СПИДа – полная свобода в написании, издании и распространении книг. Все остальное с неизбежной закономерностью приводит к возрождению литературных гетто и книжных Освенцимов.